Когда я воротился, Соня, подобрав подол платья, семенила к фаэтону: в нем она должна была ехать домой. За Соней шел поп. На подводу, что привезла нас, сложили ее багаж, и мы не решились сесть сверху — плелись позади до самого брода, который теперь называют Василовым…
Должен тебе сказать, что наша с Прокопом рыбалка была на руку и мне и Василине: давно лелеяли мы одну смелую мечту, да все никак не могли ее осуществить. То на хозяйство копили (я работал мельником на водяной мельнице, она от зари до зари за коровами ходила), то дети посыпались один за другим — успевай зарабатывать, чтобы хоть голые заднюшки прикрыть, то война, то опять же нехватки… Этим летом, говорю, обязательно позовем к себе на гулянье всех хуторян, всех, кто не побрезгует, — хоть раз в жизни угостим на славу. Только и ждали, пока Прокоп освободится, чтобы поймать рыбы хотя бы сковородок на восемь. Тогда приходите, гости дорогие.
Ну дождались мы, пока совсем стемнело. Я перебрал невод, починил кое-где. Полежали мы с Прокопом на цветущем лугу у самого берега, покурили да и поплыли. Было это в конце сенокоса, вода стояла на одном уровне — в такую пору щуки ловятся. Закинул я невод у камыша (Прокоп по берегу идет, тянет его играючи), срезал лодкой угол — вытащили мы с полпуда щук и двух сомят… Летом ночи с гулькин нос: три раза закинули невод, а на четвертый, глянь, — светает. Пристал я к косе, выволокли мы на сушу снасть, перебираем ее. Палки из ячеек вытряхиваем. Я какой-то чужой мотив насвистываю. И вдруг… В моей части невода — человеческий череп… Я от неожиданности отшатнулся: змей всю жизнь боюсь… вообще ползучих гадов. А в черепах они, говорят, обязательно поселяются. От страху-то позабыл, что змея не дура, под водой жить не будет. Вот ежели череп в траве валяется, или в ежевичнике, как тогда после переправы…
Прокоп вытащил череп из невода, держит в руке.
«Чей?» — спрашивает.
«Понятно, человеческий».
«Мужской или женский?»
«Женщин на переправе не было, сам знаешь…»
Прокоп замолчал; но, видно, что-то очень важное всплыло у него в памяти, повернулся он ко мне спиной, обтянутой мокрой, прилипшей к телу рубахой, и широким тяжелым шагом пошел по берегу, неся череп в вытянутой руке, оставляя на сыром песке отчетливые следы. Я не спросил, куда он идет. Вскарабкался с неводом на крутой берег: время-то не ждет, надо на треножнике у рыбацкого куреня уху сварить да, позавтракав, возвратиться домой (мы в пролетке приехали).
Вроде бы ничего особенного не произошло и все-таки произошло. Боль проникла мне в сердце. Заронил тревогу тот Неведомый, чей череп запутался в нашем неводе. Прокоп, наверное, первый почувствовал его присутствие, а теперь и у меня сдавило грудь, все предстало в ином свете. Вспомнил я тех, кто в этом заливе качался на воде, как серо-зеленая щепа. Сварить бы сейчас ухи не на двоих, а чтобы хватило помянуть всех погибших солдат… Но я был в своем уме и понимал бессмысленность этого намерения: тут понадобилась бы не больше не меньше как солдатская кухня.