Я с головой ушел в работу: это отвлекало от дум. Приближалось утро, с каждым шагом полнилось делами…
По косе залива широкими прыжками пробежал длинноногий кулик и, ткнувшись в землю, впервые за нынешний день свистнул так, что эхо покатилось по всей округе. В воды Сулы, от которых шел пар, откуда ни возьмись сиганули три утки. За спиной, на семейных луговых участках, — то ржание, то конский топот. Не спеша, размахивая острыми длинными крыльями, печально прокричала что-то проголодавшаяся за ночь чайка. В ответ блеснула над водой большая, не подходящая для нее по величине рыбина, и я пожалел, что она не попалась в невод, — пожалел, хотя передо мной стояли две ивовые корзины с ушками, до краев полные толстых линей, зеленоватых щук, сомят — нет предела человеческой жадности. А может, тут дело не в жадности, просто в нас говорит унаследованное от предков желание иметь необходимое, — но как трудно человеку ограничивать свои желания!
Я отвернулся от Сулы. Снял с треножника котелок с ухой и, расстелив полотенце, разложил ломти хлеба. Нашел в курене ложки. Вынес доску, на которую обычно складывают снасти, а иногда — сваренную рыбу, чтобы остыла.
Секунду поколебавшись, пошел звать Прокопа. Миновал тополиную рощицу, пересек овраг с травою по пояс и, выбежав на пригорок, оказался лицом к лицу с ним. Бригадир сидел на охапке сена подле гнедого вола, старого, списанного, а теперь пущенного в плавни на выгул, и на лице его, если знаешь Прокопа, можно было прочитать то, о чем нет необходимости говорить вслух. Чуть поодаль лежали две лошади. Третья, известная в Мокловодах своим норовом (кусалась и била задом) кобыла Лютая, беспокойно топталась на месте, то опуская голову до самой земли, то задирая ее так высоко и причем так сторожко, как делают норовистые лошади в свои «необъезженные» годы либо когда почуют опасность. Я понял причину ее тревоги, когда, приблизившись, увидел в траве только что рожденное существо. Попробовал было погладить жеребеночка, но Лютая тотчас прижала уши и повернулась задом, приготовившись защищать свое дитя. А жеребенок, блестя большими глазами, все пытался встать на ноги. Упирался в землю передними копытцами, упирался даже головой, однако ножки подламывались. Им не под силу было удержать такую непомерно большую для слабого тельца голову, и она клонилась вниз, касалась росы, своей первой купели. Лютая не сводила с жеребенка глаз, ощупывала его обвисшими губами, время от времени отзываясь кряхтящим ржанием и поминутно прислушиваясь очень настороженно к окружающему миру. Жеребенок наконец встал на тоненькие ножки и, удерживая равновесие, но еще не поднимая опущенной к земле головы, сделал шаг к матери.