Я уже не различал ни лиц, ни цветов, ясно видел только ту часть пространства, где помещался помост. Но вот Прокоп спрыгнул на землю. Мокловодовцев пригласили в клуб, они толпой повалили в настежь распахнутые двери. А перед моими глазами все еще плясал Прокоп Лядовский, я старался понять его танец и никак не мог…
Медленно слез с сосны на скамейку, где минуту назад сидели музыканты, попытался пробиться сквозь толпу направо или налево, так сказать, вверх или вниз по течению, однако мне это не удалось, людской поток подхватил меня и вынес к сцене, где за столом, застеленным красной скатертью, сидели наши и чужие мужчины: по-видимому, ждали, пока люди угомонятся. Неожиданно заговорил председатель, и все встало на свои места: один с трибуны держит речь, остальные слушают. Потом еще многие выступали, говорили громко и долго, дольше всех — приезжий. У меня начали болеть ноги, я устал стоять и сел рядом с нашими ребятами прямо на пол у стены: хотелось дождаться обещанного после собрания концерта. Я надеялся, что нас не выгонят и я еще раз увижу Прокоповы «гречаники».
Меня не интересовало, зачем созвали собрание и что на нем обсуждают. Как вдруг среди тысяч ненужных мне слов я услышал — «товарищ Лядовский». И еще раз, и опять. В первый момент подумал, что речь идет не о нашем бригадире — на хуторе его никто так не называл. Но оказалось, что докладчик знал Прокопа гораздо лучше, чем хуторяне; из его слов выходило, будто Прокоп, если я правильно запомнил, «уже не тот, что был, и не такой, как надо». Докладчик утверждал, что «товарищ Лядовский игнорирует решения вышестоящих органов, уклоняется от выполнения задач данного этапа, допускает самоуправство, недооценивает политическую сторону этого дела, а потому утрачивает доверие и заслуживает, товарищи…».
Последние его слова потонули в крике: приезжий явно недооценил демократических прав мокловодовских женщин. Как близко ни находился я к трибуне, все равно ничего не слышал, хотя он быстро шевелил губами: мокловодовцы подняли такой шум, который не шел ни в какое сравнение с тем, когда Прокопа просили сплясать. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем председателю удалось утихомирить самых горластых, и разговор продолжался в более спокойном тоне. Стало ясно, что хуторяне не согласны с тем, будто «товарищ Лядовский утрачивает доверие и заслуживает…».
На собрании еще не раз поднималась буря. И зачинщицами каждый раз были женщины, они брали слово без всякого позволения — говорили с места, не вставая, и притом в самый неподходящий момент. Председатель то и дело выходил на трибуну, давал справки, что-то втолковывал, в чем-то обвинял, и я наконец догадался. Прокопа решили снять с бригадиров. И якобы не за самоуправство, а за то, что он «не успел сгрести в Кутах сено, хотя жатва на носу». Только принимая во внимание (что именно, я не расслышал), решено «оставить товарища Лядовского на должности бригадира до будущего собрания, отняв у него переходящее Красное знамя. Вручить же это знамя за лучшие показатели Сизону Штепуре, бригадиру на Плавистом».