Иной раз меня самого берет сомнение: уж не лицемерит ли Прокоп? То деньги, а то слово (да не молвится оно всуе)… Машталир заметит мои колебания и давай подбрасывать хворосту в костер:
«Денежки, Карпо, все могут, они не пахнут. Мир-то в конце концов держится не на мыслях, не на идеях (они всегда голые), а на деньгах. И чем больше у тебя денег, тем ты сильнее (а то и умнее). В жизни как на базаре: один продает, другие покупают. Есть спрос, есть и сбыт. Такова уж человеческая натура: желаний больше, чем возможностей…»
«Э-э-э, — думаю я про себя, — не такой ты, Машталир, каким хочешь казаться». Он ушел, а я давай прикидывать так и этак. Ну, допустим, попал к тебе в руки золотой крест (не позолоченный, а весь золотой). Или, скажем, куча денег (а то и две). А у Прокопа — шаром покати. У него только слово. Ежели по-твоему — за кем народ пойдет?.. За тобой богатство, за мной — жизнь. Кто из нас сильнее? Кому веры больше, кто вне подозрений?
Думаешь, согласился он со мной? Кой черт! Свое бубнит:
«Глупый поп, глупая у него и молитва… На шута тебе сдалась чья-то хворь? Пусть у тебя о себе голова болит… Если хочешь знать, я и без сопливых обойдусь. Откупился, чтобы не считали Йосипа дезертиром, верно? А за что?.. За твои красивые слова?.. На-ка, выкуси!..»
И опять я думаю да обдумываю, и опять сомневаюсь, а разум-то подсказывает: что ж ты все о себе да о себе? Жизнь каждого человека — и Прокопова, и твоя, и моя — это страничка в книге человеческой истории. Ну ладно, пусть наша жизнь не занимает целой странички, пусть умещается в две-три строчки или даже в одно-единственное слово (да не молвится оно всуе!).
За поповну, за Прокопову Соньку, точно не ручаюсь. Может, где и прятала золотишко. Когда ее выкрали, она уж беременная была. Три ночи будто бы водили по церковному подворью, по кладбищу, по всяким задворкам: покажи, мол, где закопала фамильное золото, серебро и драгоценные каменья…
Прокоп, конечно, наседал на нее: вступай, дескать, в комсомол. А она каждое воскресенье просится у него в церковь. Церкви позакрывали. Осталась одна на всю округу — в Броварках. Ну Соня, бывало, отпросится и идет за двенадцать верст. Очень исступленно в бога верила. И вдруг перестала верить. Учила в школе детей петь, играла им на скрипке, даже внешне как-то изменилась, расцвела. А тут снова ей вожжа под хвост попала: пусти да пусти в церковь. Школьникам «Отче наш» читает, «верую» с ними разучивает… Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит… Прокопу бы построже с ней, в случае чего и отстегать, как водится. А он — нет. Совестит да уговаривает. И в конце концов нарушил свой же зарок, что, мол, отучит Соньку от молитвы. Взял да и «отпустил последний раз», как он сказал на следствии. Отпустил на вечернюю службу в броварскую церковь. Произошло это на второй или на третий день троицы… И больше никто ее не видел. Как сквозь землю провалилась. То ли украли, то ли, может, сбежала с монахами, а они спрятали ее, стала она затворницей… Мне что, мое дело десятое. Но хуторяне этот грех на мой счет записали: «И не украли, и не убежала — Карпо Лыштва убил Соньку Антоновскую на колосках». (Она частенько бродила по полю — то одно возьмет, то другое, хотя Прокоп сердился и посылал ее назад — «положи, мол, где взяла».) Прокоп заставал ее и на кукурузном поле — знаешь, когда кукурузу убрали, одни кочерыжки остались, и на картофельном — после того как картошку выкопали. Может, что и говорил ей, да и не ей одной — всех бранил, кого заставал, а иного и припугнет: блажен, кто стежку грешников сумеет миновать, у тебя, скажем, такая служба, а у меня такая.