В конце передачи радио говорило о каких-то незнакомых краях. Названий их Дмитро не запомнил: ведь, кроме ликбеза, он никаких школ не проходил.
Обидно, когда не знаешь высоких наук и ходишь по свету как слепой. Будто нарочно приставили тебе чью-то пустую голову, чтобы ты всю жизнь бродил меж домашних животных и растений. Ныне летают на ракетах вне земного пространства, где и дышать-то нечем, а ты в Киев никак не попадешь. Уж и денег было накопил, чемодан выпросил у учителя, а жена не пускает. Не тебе, мол, разъезжать по столицам… Онучами пропах — за версту слышно. Никуда не поедешь, Дмитро. Разок волю понюхаешь, без меня поживешь, того и гляди, на Черное море потянет. Лучше иди вон Явдохе хату покрой. Получишь деньги, добавим к тем, что есть, и купим сыну остроносые башмаки.
Дмитро не против остроносых башмаков, пусть сын носит, сам-то всю юность босиком проходил… Только вот немного культуры бы набраться, хоть на старости лет, есть у Дмитра такая душевная потребность. Помнится, однажды хуторские ребята заставили его войти в парикмахерскую, и молоденькая парикмахерша из райцентра, сбрив давнюю щетину, намазала ему лицо каким-то белым веществом, долго мяла нежными пальцами огрубевшие за долгие годы мужичьи щеки, прижимала к ним горячую тряпку, чтобы хоть немного смягчить дубленую кожу. До чего же это было приятно! В те минуты он даже пожалел, что не занимает какой-нибудь канцелярской должности. Но тогда пришлось бы каждый день бриться, носить, возможно, не наш галстук под стоячим воротником, пришлось бы быстро писать, держаться на расстоянии от просителей, говорить порой не то, что думаешь, а этого он не умел и стыдился. Его дело растить хлеб на пользу всему миру, пасти колхозный скот в лесополосах и на болотах, просить дождя у неба.
Поплевал Дмитро на потрескавшиеся, как давно не мазанный печной под, ладони, ухватился за привязанную к трубе веревку и, опираясь на вилы, полез на коленях на крышу.
Стоит раскорякой, и хата под ним будто прогибается. Выпрямился на самом гребне, как на пьедестале, глазами хлопает, точно впервые в жизни все это видит: и ветрогона на ферме, который крыльями солнце с ветром лениво перелопачивает, и соседний дом под словно бы запотевшей крышей из гофрированного шифера, и вербу, молчаливую, незрячую, — ей безразлично, откуда дует ветер, все равно под каким гнуться…
Морщит Дмитро лоб, и тот становится как иссеченная колода, на которой колют дрова… Эх, жизнь!.. Какая ты сладкая да горькая… со всячинкой… Смотришь на мир, и душа переворачивается, даже плакать хочется… Дорожку только-только нащупал, шагать бы по ней, радуясь и обретая. Прожил, Дмитро, жизнь, прожил… Взопрел, как эта крыша, которую многие годы терзали ветры, дырявили до самого потолка дожди, а она все терпеливо сносила, дожидаясь хорошей погоды… Уж он ли не старался? Некогда было рубаху застегнуть, на руках кожа сходила… А чего добился? Хлебом разжился да наелся его, святого, вволю. И почему человеку такой короткий век отпущен? Достигли достатка — только бы жить да радоваться… Эге, чего захотел!