Бригадир торопился: хотелось под настроение сказать людям что-нибудь важное и очень сердечное.
— Объясните, что тут происходит? — спросил он, входя в хату и останавливаясь около Василины. — Музыка играет, на столе еды на двенадцать косарей…
— Не кричи, бригадир… Разве тебе твой погонщик ничего не сказал? А нам он еще утром открыл секрет: нашей Тане, кухаркиной помощнице, двоюродной сестре Олены Кабачкивны, нынче исполнилось шестнадцать лет. — Василина, крестная мать Тани, плачет от радости, обнимая названую дочь.
— Вы останетесь с нами? Пожалуйста, прошу вас… очень прошу, Прокоп… — Девушка смутилась, забыв его отчество.
Прокоп привлек Таню к себе и поцеловал в обе щеки.
Я, несказанно изумленный, смотрел в лицо незнакомой девушке: почему я не знал, что у Олены есть сестра с такими же, как у нее, глазами?..
Самому себе на удивление, я совсем было привык к городу; ничто мне здесь не мешало, и сам я никому не мешал. Привык к шуму, к тесноте, к очередям. Порой казалось, будто я и родился в городе. И вдруг неизвестно почему все переменилось: мучительная тоска по родным местам овладела мною.
А началось все так. Заглянул я как-то на предпраздничную ярмарку. Смотрю: трое мужчин продают корову. На одном из них точно такая же сермяга из рыжевато-черного домотканого сукна, какую носил когда-то мой отец. Потом, помнится, отцова сермяга лежала на чердаке и мать прикрывала ею на зиму лук. Я боролся с собой, пытался избавиться от тоски и связанных с нею воспоминаний. Но, видно, она была сильнее меня и всего, что я старался противопоставить ей.
Путь до Мокловодов я преодолел без приключений и наконец увидел на околице печищи. Тут жила когда-то большая семья неведомо откуда взявшихся приезжих смолокуров — одиннадцать мужчин и семь женщин. Как приехали неожиданно, так и исчезли внезапно, подпалив перед уходом и обе хаты, и сараи, и смолокурню. С тех пор на этом месте не пахали, не сеяли, не строились — у всех оно вызывало в душе неистребимую неприязнь.
Дальше Мокловоды пропадали из виду, точно проваливались сквозь землю, тонули в болотах, в наполненных водой ложбинах и канавах, в поросших травой копанках, которые люди рыли, чтобы было где постирать да отбелить полотна, терялись в грудах нанесенного с реки песка. На моей еще памяти эта сторона села утопала в тополях и вербах, в вишневых садочках, в рощах из диких груш, в целых десятинах смолистых сосен. Но постепенно все вырубили: люди почему-то боялись этих солонцеватых земель. Оголенную землю ничем не засаживали. Лишь кое-где наиболее пригодные участки, поначалу выкорчевав пни, засевали рожью, коноплей или пускали под баштан. Бывшие угольщики, кожевники, смолокуры становились кто кем: перевозчиками, лодочниками, сезонными пастухами, нанимались мельниками на ветряки, на водяные мельницы, стоявшие на другом берегу, — выбить в мельничных камнях бороздки лучше мокловодовцев никто не умел.