Дмитро встает, наливает в тазик теплой воды из чайника, пододвигает к ногам учителя.
— Вон мой сосед Трикопа, сказать по-уличному Дзюба, просит смерти, а ее нет как нет. А все потому, что сердце здоровое, хотя ему и сто годов… Или вот у одной крестьянской девки, у Марии Скирды, ей уж под тридцать, а не замужем, такая силища врожденная, верите ли — спать не дает. Сколько раз бывало: вечером, когда стемнеет, крадется Мария по хутору — не дай бог люди увидят, стыда не оберешься, — крадется, значит, а потом как припустит к ветряку — он у нас по сю пору стоит — да как поднимет (там лежит треснувший от удара камень-семерик), поднимет мельничный камень и давай катать его по земле, будто покотило, пока не устанет и вся сила не выйдет. А тогда уж отправляется спать… Мой сын с нею одногодки, гуляли вместе у Охмалов на вечерницах, так он это своими глазами видел… Как, учитель, говорить мне дальше, чего писать Тодосику, или о другом побеседуем?
— Говорите, говорите, Дмитро Панькович… Записывать я могу. — Учитель опускает ноги в тазик с теплой водой, берет самописку.
— У нас, Тодосик, новость за новостью. Воротился с капиталистических шахт удравший с отцом Лаврин Нименко, ты его должен помнить: лицом серый, вроде как больной, а драться и к тебе лез. О Лаврине я больше говорить не буду, долго это и путаницы много, а писать нам не очень-то легко. Лучше расскажу о Павлушке, о Жирном Карпе, потому что он у нас теперь важная птица по переселению — принимает разрушенные подворья: твое, к примеру, принимаю, а ты еще раскидай глину, сожги солому с хаты… Наконец цедит: «Ладно, это то, что надо» — и размашисто выводит под актом о переселении свою подпись.
На свете как ведется? У него такое мнение либо суждение, и у меня такое. И у третьего. И у десятого. А попадаются люди, которые судят совсем по-другому… У них ляпуновская порода: нынче так думают, завтра — совсем наоборот. У них это издавна в крови… Какая, бывало, власть в гражданскую войну не заступит — Ляпуны в селе первые. Ляпун Юхим и Ляпун Ливон — отец Павлушка Жирного Карпа, может, слышали? — братья по матери. Так вот, Ливон, когда стали обобществляться, бывало, криком берет да грозит Сибирью («Сноси моментально все в кучу, чтобы завтра же был колхоз»). А Юхим — другого мнения: пусть человек поразмышляет, пусть не торопясь обмозгует… Чтобы нести в колхоз «не от страха, а по доброй воле»…
Ливона по прошествии времени поставили на налоги, потом — секретарем сельсовета. А про Юхима говорили — это, мол, активист коллективизации, ну и больше ничего: к власти не допускали. Так и шло между ними не по-братски до самой войны… Сидит Юхим за пасхальным столом, ужинает, с женой разговаривает, а в окно кто-то — бах! Из обреза. В цветочный горшок попало, по Юхимовой спине чуть чиркнуло. Но, видно, большое потрясение человек испытал, вроде как умом тронулся — через неделю и похоронили. Много тогда разговоров было, одни — одно, другие — другое, а кивали-то на Ливонову хату… Мужчин всех на войну берут, а Ливон достает себе бронь. До тех пор по брони сидел, пока фашисты нас не захватили. Одних расстреливают, других увозят на каторгу, Ливону же — хоть бы что, а ведь он тоже создавал колхоз. А почему так выходит? Да потому, что Ляпун Ливон уже не придерживается «колхозного мнения…». Женщины на хуторе божились, будто своими глазами видели, как Ливон в подпитии ходил на кладбище к брату Юхиму: на, дескать, бери!.. Вот она. Ты всю жизнь мечтал о ней, кругленькой… И швырнул сельсоветскую печать на его могилу.