Меня посадили на пороге, так что я мог насквозь видеть узкие длинные сени. Молодой (наверное, из Таврии, где «дрофы сами заходят во двор») полулежал у стены, небрежно роясь в кошелке. Тот, что постарше, с мощным затылком, сидел на гробе и, вытянув руку, ждал, пока он подаст ему ложку. Вкусно пахло вареной рыбой, щекотал ноздри запах молодого сала, пережаренного с мукой.
Я подумал, что они, эти двое, из тех, кто разрывает кладбища, — спецкоманда такая, гробари.
— Давайте все-таки выпьем, — не вытерпел старший.
Подняв голову, я смотрел на обоих.
— А сторожу? — возразил молодой, и глаза его расширились. На лице мелькнуло что-то знакомое мне, но — вскользь, неуловимо, и память не подсказала, у кого я видел подобное выражение. Хотя чудилось, что все-таки видел.
— Полбутылки ему оставим, — пообещал старший, откупоривая «Столичную».
— Ну, гляди… А то без магарыча и близко не подходи к кладбищу.
Мы выпили. Я окончательно удостоверился, кто эти люди, понял, почему они здесь, зачем приехали. Только никак не мог сообразить, где встречал того, младшего — горестный провал памяти. Это бередило мне душу, что-то шевельнулось на самом дне ее — и появился просвет, я вспомнил: мы же с ним ехали в одной каюте.
Может, от чрезмерных усилий — очень хотелось вспомнить, а может, от накопившейся за день усталости или от выпитой водки — только перед глазами у меня появилась голубая пелена. Я перестал различать лица старшего и младшего — так не различают отдельных стеблей в охапке лугового сена. Но все же слышал, как они сговаривались пригрозить сторожу, а то и отлупить его, если он не позволит раскапывать могилы. В моем помутненном сознании неожиданно возник вопрос, один, но очень четкий: кого мне больше всего хочется видеть? И кого нужно разыскать, чтобы услышать хоть два-три словечка об Олене? Перед моим мысленным взором прошел целый калейдоскоп лиц. И стелилась дорога — ни следов на ней, ни отпечатков.
От той вечерней вялости, похожей на призрачный сон, я очнулся, когда на дворе рассвело и вокруг царили тишина и покой. В такой час летом по Днепру плывет пассажирский пароход и густым прерывистым басом будит и приветствует живущих на Суле. Я не колеблясь шагаю на зов парохода, потому что знаю: это тутукает наш Павло — парень в моряцкой одежде, мокловодовец, выучившийся на рулевого. Гудит он как раз напротив самодельного помоста, который иногда служит пристанью.
Дорога туда одна — сенная, то есть трудная, песчаная. По ней осенью возят сено, лозу, древесные колоды. Но мне эта дорога не подходит, мне нужно идти по матвеевской стежке до луковского осокоря, самого высокого в селе дерева, а оттуда — опять же по матвеевской стежке — пробираться в плавни.