Какое-то давно знакомое, однако непостижимое чувство тревожило меня, оно мешало мне двигаться в одном направлении, я петлял, словно заблудившись в зарослях, между выбоинами и канавами, пока наконец не вышел к нашему ориентиру — к охмаловской дикой груше. Мимо нее, кроме Жовнинского тракта, не ведет ни одна дорога, нет даже тропинки, но пока ты эту грушу не увидишь, пока не сориентируешься, куда следует идти, — тебя мучит неизвестность, кажется, что вот-вот заблудишься, не доберешься до цели или на пути к ней тебя постигнет неудача.
На просторном выгоне, в загородках из пахучих сосновых плах, еще лежал с ночи скот — колхозный и частный. Скот ночевал теперь только там, на выгоне, под присмотром и охраной дежурных доярок и постоянных сторожей. Доярки будили своих молочниц, ласково похлопывая их ладонями по шее, и принимались доить — кто устраивался на скамеечке, кто садился на корточки. Я знаю, почему они спешат подоить коров как можно раньше: многие носят, переходя реку вброд, или возят на лодках утреннее, самое вкусное молоко — только что процеженное, теплое, еще пузырящееся, желтое, как масло, — вон туда, на остров Качала, где раскинули лагерь гидростроители, или гэсовцы, как их по-простому называют.
Одни дешево продают молоко, творог, сметану, ряженку и другие продукты, другие отдают даром — все равно девать некуда. Между гэсовцами и посулянами уже завязалось знакомство, возникла дружба: ведь на острове Качала немало сельчан, нанявшихся на сезон разными помощниками и исполнителями. Меня тянуло туда посмотреть, как они живут, как работают — может, посчастливится встретить кого-нибудь из своих, — но не лежал на Качалу мой путь. Вела меня другая дорога, ее не разглядишь, она проходит через сердце, это наша с отцом общая дорога, потому что мы вдвоем шагали тогда напрямик, шли на натужный голос боя, гремевшего на том берегу…
…Не шли, а собирались идти на фронт, который ранней осенью сорок третьего проходил неподалеку от нашего села, тут же за Днепром. Я не раз слышал хлопанье выстрелов и даже крики атакующих, но это не пугало меня. Наоборот, в глубине души тихонько радовался, что ухожу на войну, что, может быть, мне доведется стрелять.
Отец долго копался в сундуке, перебирал материнские цветастые платки, юбки, куски полотна — точно прощался с ними. А потом молча укладывал походные вещи в домотканый мешок с веревочками. Нас ждал сосед дядько Макар. На нем повисли трое ребятишек, на плече громко голосила жена…
Мы пошли втроем к берегу. Шли вот по этому выгону, напрямик. Потом по тропинкам между буртами и красной лозой — тяжело скрипел под ногами зернистый песок.