— Наши, тато, уже близко…
— Глупый глупое и болтает…
— Если приложить ухо к земле, слышно, как идут, — не в силах побороть радости, заметил Лаврин.
— Не подбрасывай хворосту в костер…
— Вы же сами спросили…
— Спросил, и точка!.. И не твое дело о них знать. Мне к ним не ходить. Пусть к ним поп с кадилом идет. Твое дело выполнять, что я утром сказал, — и точка! Одним словом, саксаган[7]…
Лаврина испугала бессмысленная, как ему показалось, тирада отца, особенно никогда не слыханное, неведомое слово «саксаган». Он умолк, хотя не перестал думать о красных, которые уже близко: если приложить ухо к земле, слышно, как идут… Не перестал думать и о страшном «саксагане».
Лаврин боялся взглянуть на отца: с ним что-то происходило, точно он сошел с ума. Руки дрожали, глаза готовы были вылезть из орбит, рот перекосило — казалось, отец вот-вот разразится страшной бранью.
На втором перевозе — на Глушице — они должны были расстаться. Так было всегда: отец на лодке отправлялся на службу, на Качалу, сыну предстояло пасти лошадь или возвращаться домой. Но сегодня отец не заставлял Лаврина пасти. Сам выпряг и стреножил лошадь. Ни с того ни с сего безжалостно исхлестал ее кнутом, телегу вмиг закатил в ближайшее укрытие — в буерак, поросший густыми и высокими ивами, а Лаврина позвал с собой в лодку.
— Мне нужно весло, тато.
— Каждому нужно весло.
— Я помог бы грести, ведь вы спешите.
— Все спешат: кто — в рай, а кто в ад.
— Я не умею, тато, подглядывать. И не буду…
— Делай, что тебе было сказано утром… Мы всё не умеем, пока нужда не заставит. А надо так: глаза страшатся, руки делают.
— Дядько Федор Лукьянович очень честный, нельзя за ним подглядывать.
— Делай, что я сказал тебе утром. Все честные — каждый для себя.
— Неправда ваша, тато… Федор Лукьянович честный и для меня, и для Васька, и для Данилка, и для тетки Христи, и для…
— Не припрягайся к чужим, Лавр.
— Его Данилко — мой первый товарищ.
— А отец Данилка, Федор Баглайчик, — мой первый враг.
— Никогда не поверю.
— Он надул меня еще при нэпе.
— Не понимаю, тато, не знаю, кто кого надувал при нэпе.
— Они с Лядовским сказали: строй мельницу, твоя будет…
— Но ведь чужого они себе не взяли, как вы, тато…
— Не подпрягайся, говорю тебе…
Лежа на дне лодки, Лаврин чувствует спиной, как под ним течет река. Слышит, как отец хлюпает веслом — везет его на тот берег… Где-то глубоко в памяти звучит эхо отцовского голоса, к которому не хочется прислушиваться… Все остается за невидимым барьером, мелькает за кулисами…
…Ему чудится, будто он в Африке, в сыпучих песках. Сначала шел с какими-то людьми, но остался один. Далеко-далеко в мареве, на горизонте, покачивались, как на волнах, люди на верблюдах, однако скоро совсем пропали. У него такое чувство, словно его тело отмерло. Осталась лишь капелька сознания, да и она тает, тает.