Качала — остров за двумя речками. Это единственный уголок в непроходимых плавнях, который Лаврин знал, как свой двор. Он угадал его издалека. Во-он Качала, чудный остров, живая сказка, весь в зарослях колючей ежевики, усеянный тусклыми блестками озер, лиманов, заводей, болотных продушин, родников, — царство диких трав, мир певчих птиц, населяющих тысячи деревьев. Но до этого зеленого рая, где уже второй год безвыездно живет дядько Федор Лукьянович со своей скотиной, еще не близко. И напрямик не проедешь, хотя отец, кажется, нынче и на это готов. После сегодняшних «секретов» с Машталиром он почему-то молчит, как воды в рот набрал.
Так же молчал отец на другой день после того, как накануне вечером к нему приехала крытая автомашина с немецкими номерами. Прощаясь с немцами, он отдал честь: «Будет сделано, герр официр!» А ночью Лаврин услышал сквозь сон осторожное звяканье во дворе — отец запряг Качана, чтобы немедленно выполнить приказ «официра»: заготовить для немецкой армии определенное количество мяса в живом весе. Он уехал на Качалу — шантажировать активиста Федора Баглая, силой отнимать у него скотинку. Если в тот момент не случилось рядом с Федором Лукьяновичем дядька Веремея, или Свирида, или Никифора, или хотя бы тетушки Христи Плютихи — ну хоть кого-нибудь из его друзей, — значит, стадо уменьшилось на одну, а может, и на две головы: от такого, как отец, не открестишься, не отвертишься — заставит отдать, из горла вырвет, лишь бы подслужиться к своим хозяевам. А драться Федор Лукьянович не решится, снесет оскорбления, все выдержит, потому что уверен: иначе весь скот заберут, ни одной головы не оставят, ведь Нимальс знает, догадался, пронюхал, что скотина, которую пригнали на Качалу со всех сторон, ревностно оберегается. Скот — живая сердцевина колхоза. Баглай что угодно перетерпит, сам ляжет трупом, но не даст этой сердцевине погибнуть. Все знал Якоб Нимальс и пользовался этим знанием для собственной выгоды…
Качан неторопливо бредет через Сулу и на ходу, позвякивая о зубы удилами, хватает губами воду, чтобы напиться. Силится перетащить телегу, не останавливаясь ни на миг, а то погонщик возьмется за кнут; мешкать посреди брода, на быстрине, никак нельзя: налипнет на колеса песок — не вытащишь. Однажды дядька Веремея подвели Чумаки, встали как вкопанные. Пришлось ему разбирать телегу, чтобы не разорвать ее надвое, вытаскивая из песка.
— Подумай, Лавр, о чем я тебе говорил поутру, — сказал отец, когда они доехали до второго перевоза на Глушеце, коротком, но широком притоке. — Дело нетрудное, тебе по силам… Вдвоем нам будет легче, чем мне одному с этим безмозглым Машталиром. — Он сплюнул и прибавил: — О красных, случаем, ничего не слыхал? От ребят или еще от кого?