Веремей, понурившись, молчал, глядел, и глаза у него туманились, точно наползала на них тень. Он понимал, что никакие мольбы тут не помогут. Молча взял пук трухлявой соломы, подсунул ее под бока гнедому — его уже втащили в кузов, он утихомирился, теперь его привязывали к стояку решетки. От безмолвной печали, от сознания, что у него на глазах уходит, исчезает что-то дорогое, сыздавна памятное, Веремею на миг показалось, будто и он уходит, исчезает за невидимой завесой.
…Машина отъехала, Веремей по привычке вошел в воловню. Сразу за дверью, около желоба, в котором лежали остатки сена, смешанного с отавой, раньше стояли закрепленные за ним Чумаки Федора Лукьяновича. Сейчас там была только смятая соломенная подстилка. Веремей взял ярмо, висевшее на столбе, пристроил его на плече и вышел. Сам когда-то сделал это ярмо, из своей вербы сделал. Отшлифовывал стеклом. Подгонял как надо, чтобы не очень натирало шею волу… Теперь зачем ярму тут валяться? Кто-нибудь возьмет да спалит в печке, только и всего.
Веремей пошел домой. Ярмо покачивалось на плече в такт его шагам, позванивало металлическим кольцом, как колокол в поминальные дни… Веремей прижал его к щеке и вдруг почувствовал знакомый запах — ярмо пахло потом, как и воротник его рубахи. Пахло усталостью и землей — такой запах был и у него.
Он не видел, не слышал, что за ним на своем новеньком молоковозе медленно ехал, не обгоняя его, сын Васько. Сын что-то весело говорил, обращаясь к нему. Может, делился радостью — осуществилась его мечта. А может быть, приглашал сесть в пахнущую дерматином кабину молоковоза, предлагал отцу покататься: так пытаются утешить обиженного ребенка — смотри, какой мощный мотор! Еще бы — сильнее, чем десять пар Чумаков. Но отец молчал. Шел, не оглядываясь. Наверное, в эту минуту у него не было желания ни с кем разговаривать. Хотел наедине с собой пережить это нелегкое прощание. Не уступал сыну дорогу и не садился к нему в кабину. Наконец Васько тихонько объехал отца слева и, просигналив «до свидания», быстро и мягко помчался над Сулой по старому Глубокому тракту к Бучину ручью с мостиком, за которым дорога вырывалась на луга и бежала по ним до самого Жовнина.
Когда молоковоз уже еле-еле виднелся в колеблющемся тумане, Веремей поднял голову. Лицо его прояснилось, и он улыбнулся вслед сыну повлажневшими глазами.
Проворные женские руки осторожно, будто он был младенцем, сняли с него белье. Те же руки обмыли тело теплой без мыла водой и начали натягивать через его узкую костистую голову синтетическую рубаху с блеклыми цветами, бесцеремонно сгибая и разгибая руки, поднимая их, чтобы вдеть в рукава… На ноги и на голову надели что нашлось — пора было класть покойника на лавку, потому что люди всё шли и шли.