Васило скупал, даже брал в виде вознаграждения за работу какие попало облигации — а на хуторе их можно набрать задаром сколько хочешь, ими обклеивали стены за печью и саму печь; все надеялся выиграть большую сумму и разбогатеть, то есть купить в хату железную кровать, большое зеркало, иметь вдоволь еды, много одежды и еще — построить около Климана, бывшего церковного старосты, новый дом на две половины: там есть свободный участок, когда-то принадлежавший попу, земля плодородная — лучше не надо.
А то, бывало, затеет Васило гнуть лук — долго подбирает для него ивовый прут, потом долго этот прут выпаривает, затем ищет подходящую воловью жилу — хочет подбить коршуна, чтобы не нападал на соседских цыплят. Но и тут его надежды не сбывались, ничего путного из его затеи не выходило. Так и не сумел Васило угодить соседям, не добился признания хуторян — себя защитить труднее, чем другого.
Презираемый и гонимый, Васило и по сей день тайно продолжал неравную борьбу с мокловодовцами, порой жертвуя и собой, и женой, и вообще чем только можно, чтобы заткнуть глотку тем, кто вопил, что-де весь его род ленив и ни на что не способен. Только ныне бороться стало куда труднее, хотя, возможно, в этом есть свой смысл, и теперь борьба обещает ему успех.
Все это я помнил, знал, оттого мне и не хотелось докучать «ленивому азиату с раскосыми глазами», не хотелось надоедать ему расспросами, ибо известно, что такой человек легко поверит чему угодно, едва лишь почувствует по отношению к себе хоть малую толику приязни. Да, и крохотное доверие может сотворить с человеком чудо, открыть в нем незнаемые им самим источники энергии, света и добродетели.
Из дальнейших слов Васила я понял, что сейчас ему не так одиноко: каждый вечер приходят соседи посидеть, потолковать о том, каково-то им будет без Мокловодов, будут ли они на новом месте держать скотину, привыкнут ли, обживутся ли среди чужих. А иной раз сидят грызут семечки — это женщины. Мужчины играют в подкидного дурака — молча. Или давай хвастать друг перед другом, сколько кому надлежит получить в виде выплаты за разрушенные хаты, сараи, хлевы, шалаши, риги, за снесенные плетни, засыпанные колодцы, срубленные тополя, вербы, груши, да рассказывают, куда уже наведались ходоки-переселенцы, выискивая себе по селам место для жизни, для начала нового бытия. О себе Васило молчал: ему пока не вручили акт, хозяйство их еще не описано, потому что нет у него никаких построек, нет «плетеных заборов». Варка Бригадная будто бы слышала своими ушами — и не от кого-нибудь, от самого Лядовского, — что Василу позволено разобрать и перевезти рубленый колхозный амбар с камышовой крышей, взять два воза моченой конопли, из которой можно вить веревки или ткать полотно, взять ягненка, переставшего сосать матку, сорок два метра плетня, огораживавшего конюшни, и сколько пожелает полукадок, куда ссыпают зерно или что другое: бери хоть сейчас, они в поле стоят, где сажали махорку.