— Да ты дал бы человеку хоть словечко вставить!.. Тарахтишь и тарахтишь, — беззлобно укоряет мужа Василина.
— А я что? Пусть говорит… Он же слушать любит, вот я и стараюсь. Мне молчание хуже смерти… Ну, мечи на стол, что там у тебя есть.
— У меня все готово, садитесь.
— А ведь старый Машталир прятался от войны в куче навоза. Пусть не врет, будто он калека…
— Хватит тебе о нем — о себе подумай. Он сам о себе позаботится…
— Что таким, интересно, пишут в военных билетах?
— Их помиловали.
— Значит, «помилованные дезертиры», — совершенно серьезно делает вывод Васило и ставит посреди хаты столик.
Из-под припечка, из-под нар — отовсюду вытаскивает и пристраивает около столика все, на чем можно сидеть: пустой сундучок, сапожничью треногу с глубоким выдолбленным сиденьем; намащивает целую кучу тряпья, и мы рассаживаемся. Васило вынимает из посудного шкафчика бутылку домашней горилки и осторожно водружает ее между мисками. Чокнувшись, Васило и Василина выпивают, не дожидаясь меня, и благодарят, что я не побрезговал, не прошел мимо их хаты.
— Без горилки у нас не проживешь, — сказал Васило и поглядел на Василину, на меня: дескать, не лишнее ли сболтнул. А потом, будто заново заведенный, опять начал сам себя раскручивать. Голос у него приятный, речь льется легко, говорит Васило просто, без затей, как ему хочется. Иногда его речь напоминает исповедь. Но он не вымаливает милосердия, потому что не знает за собой никакого греха, кроме разве что истории с разрушенной церковью. Эту-то историю он и хочет уяснить для себя. Васило ни в чем не раскаивается и никого не поучает, лишь порой — наверное, когда его одолевают сомнения — делает длинные паузы.
Меня так и тянет смотреть на его длинный нос, который очень идет ему, на подобревшее лицо. Он говорит с таким увлечением, точно ждал этого дня долго-долго. Наконец дождался и спешит наговориться вдоволь. Рассказываю, дескать, о том, что видел и что сам пережил, — не больше. Рассказал бы и раньше кому угодно, если б меня попросили да с удовольствием слушали. Жил я, может, и не больно ладно, все на подхвате… Не думано, не гадано… Только когда под горку жизнь покатилась, в голову стукнуло — вдогонку, так сказать… Ишь как человек мудро устроен: хоть и вдогонку, а все же стукнет. Тогда бы, мол, лучше не так, а тогда-то — не сяк… Задним умом крепки, ну и на том спасибо. Потому что бывает: жил-жил да помер, а так и не успел, бедняга, узнать, зачем человеком звался.
Пастухи погнали с выгона колхозное стадо, и Василина заторопилась — начала искать будничную одежду, ведь она колхозница, ей доить семнадцать коров с полным, даже затвердевшим выменем. Чтобы не смущать женщину, мы вышли во двор и остановились на берегу, лицом к вечерней Суле. Стояли над рекой, как перед большим зеркалом, которое от пара слегка замутилось и поэтому в нем видны только очертания предметов. Сердца Васила коснулось умиление от такой красоты…