Так и не поняв Карпова ответа, я все же не посмел его переспрашивать. Смотрел себе под ноги, чтобы не поскользнуться на комках глины, попа́давших с потолка, кое-где замечал все в пыли спрессованные мячики лошадиного навоза (мокловодовские мальчишки это курили: когда такие сухие мячики разотрешь, получается нечто вроде порошка, напоминающего своим желтовато-зеленым цветом махорку, а махорку у нас все знали, ее сажали и на Самущином, и на Нивьях). Только по этим мячикам и можно было догадаться, что раньше тут жили лошади — рабочие, фондовые, то есть предназначавшиеся для Красной Армии и на выезд. Удушливого запаха мочи не слышно — выветрился, как не бывало. Обходя выбитые копытами ямки, я вдруг догадался, что Карпо Лыштва ощупывает кольца неспроста и привел меня сюда с определенной целью. Однако за все время он ни разу, даже украдкой, не взглянул в мою сторону. Молча (уже вторично) ощупывал коновязь, переходил на вторую половину конюшни (за широкими двойными дверями), топтался в тамбуре, где когда-то висела сбруя и лежало немного сена для кобыл с жеребятами, и опять возвращался к желобам.
— Здесь топтали лошадьми живых и мертвых, — сказал он, останавливаясь в проходе и все еще держа шапку в руках. — Свои своих…
Я, конечно, слышал от людей, что в Мокловодах жили советские пленные, вернее, зимовали первую зиму, когда немцы захватили наш хутор, но подробности мне известны не были, потому что после того, как отец ушел на фронт, мы переселились на другой берег Днепра, в Табурище, к отцовскому другу по рыбартели безрукому Ивану Смоляру, с черными, что смоль, волосами, ровеснику отца, человеку, который прославился на обоих берегах как завзятый торговец смолой, глиняной посудой и маслянкой — так называли жирную белую мергельную глину для побелки, она была в наших краях очень ходовым товаром. Мы побоялись оставаться в Мокловодах одни, без отца: жили-то не в своей хате, а в той, которая раньше принадлежала кулакам, — нам дал ее сельсовет, не знаю только, в каком году…
Оказывается, именно в этой конюшне, куда меня привел Карпо Лыштва, зимовали пленные, именно здесь, в этом проходе, «топтали лошадьми живых и мертвых…». Как это происходило, никто доподлинно не знал (конюшня была обнесена колючей проволокой, и вокруг стояла стража), коли бы не свидетель Васило Дымский. Когда немцы захватили пленных под Оржицей, его вместе с другими погнали в лагерь, а он по дороге сбежал. Вернее сказать, Васила украли у конвоиров наши женщины, надели на него юбку. И жил он на хуторе. Но пришел день, и увели Васила Дымского в конюшню. А как особенно опасному накинули на шею канат, привязали к желобу. Вернее, к кольцу, к которому обыкновенно привязывали поводьями лошадей.