— Тебе тут хорошо?
— Лучше не надо.
— Оно и видно, — улыбнулся дядько Антип и, словно извиняясь за холод, продолжал: — Пока одним делом занимался — другое приспело… Кто там, думаю, слоняется по берегу? Оказалось, моя Марина. Наваждение какое, что ли, — никак не попадет ко мне… Хотела по обрыву, над заводью, а забрела в чапыжник… Сними вон кружку с гвоздя, — показал он мне за спину, на противоположную стену хибары, а сам достал из-за пояса… термос.
«От сына», — подумал я.
Дядько Антип продолжал:
— Наливай и пей. Марина принесла. Еще теплое.
Я согрелся напитком из вываренных вишневых веточек.
— К сыну съездили? — показал глазами на термос.
Будто не слышал. Молча понурился — нет…
Мне пора было домой, давно уж пора, я засуетился, заспешил.
— Может, не пойдешь? — Дядько Антип стаскивает с головы промокшую накидку, начинает затыкать ею щели в той стене, где я лежу скрючившись, прижимается бородой к моему лбу. — Скучно одному…
Он копается в потертой пачке «Памира», ловит, ловит — никак не вытащит папиросу онемевшими пальцами.
— Идите спать, — говорю я неожиданно для себя. — Средь бела дня ведь не ляжете, а сейчас выспитесь… Я посторожу… Ну, ей-богу, ложитесь, — от всей души предлагаю я ему, а сам пытаюсь поймать его взгляд.
Но дядько Антип глядит себе под ноги — видно, мое предложение повергло его в замешательство, — наконец поднимает глаза, долго смотрит на меня и качает головой: не пойду, мол, не нужно. «Разве можно? Шутишь ты, что ли?» — словно вопрошает вся его настороженно замершая фигура.
— Меня, скажу я тебе, никогда в жизни не подменяли, сколько лет тяну за двоих. С тех пор как дезертировал Мандрыка. Не было случая, чтобы кто-нибудь сжалился надо мной (хотя, по правде сказать, не люблю я, когда жалеют), — ни тогда, когда руки всё могли, мускулы так и играли, ни нынче… когда то время будто в тумане видится. Не след и тебе за меня заступаться: еще кипит работа в моих руках, дело привычное…
— Не бойтесь, я сделаю все, что надо… И лошадей Мандрыкиных прогоню… брезент досками и кирпичами придавлю… весь ток к утру подмету.
— А я тебе слив… или коробку муки за это, — растроганно, все еще не веря, как будто нельзя поверить таким словам, говорит дядько Антип. Взгляд его проникает мне до самого сердца… Ну дитя, да и только, ребенок, которого погладили по головке, но который не знает, как поведут себя с ним дальше…
Минуту спустя дядько Антип убедительно доказывал мне, что его служба сторожа ничуть не менее важна, чем служба смотрителя маяка: маяку ни в коем случае нельзя погаснуть, потому что тогда много кораблей, а с ними и люди, собьются с курса, потеряют ориентир. Меня не удивила эта великолепная аналогия: ведь повседневное бессонное сторожевание дядька Антипа иногда кажется еще поразительнее, чем бдение на маяке, оно кажется просто невероятным, но в основе-то его лежит здравый смысл.