Дядько Антип согласился со мной, зашагал к дому и уж было миновал ток, оказавшись вне полосы света, как вдруг — и именно в эту самую минуту — движок Василика зачихал, и фонари потускнели, правда ненадолго. Однако этого оказалось достаточно, чтобы дядько Антип засомневался. Он вернулся, протопал в хибару, поднялся на помост, покрытый толстым слоем слежавшейся соломы; можно было подумать, что это не три сколоченные вместе березовые доски, а и впрямь капитанский мостик на каком-то особенном корабле, который никто, кроме него, Антипа Лемишки, не выведет на маяк.
И вот, вздыхая, сидит дядько Антип подле меня, всей своей позой, выражением лица умоляя не отсылать его с тока, не отнимать у него возможности видеть хлеб, все равно без этого ему не уснуть, думы не дадут покою, будет мучиться до рассвета.
Когда его отпускали сомнения, дядько Антип поднимал голову: должно быть, собирался что-то сказать. Но так и не проронил ни звука. Наконец, глубоко вздохнув, медленно сошел с помоста, волоча за собой клочья лежалой соломы…
Стук деревяшки еще какое-то время падал в непроглядную тьму, словно человек хотел пробить ее, обнаружить хоть какой-то просвет… Потом стук затих. Куда-то подевался ветер. Может, прилег отдохнуть, прежде чем воротиться и налететь с другого края. Присмирел камыш, успокоилась левада. Теперь она похожа на группу очень усталых людей, которые примериваются, выбирают подходящий момент, чтобы спуститься на ток, этот островок теплого света, и согреться там.
Ночь кажется пустой, без запахов, без цвета, без звуков — неинтересной для наблюдений. Я лежу на помосте, смотрю в потолок и, волнуясь, ищу оборванные нити моих представлений о дядьке Антипе Лемишке; я хочу соединить их, эти нити, и снова ткать сувой задуманного полотна. В голове у меня станок, я стучу лядой, гоняю мысли, как челнок с пряжей, а полотно не ткется, не ложится как надо. Получается что-то редкое и дырявое, понапрасну барахтаюсь я в плену банальностей и в который раз сам себе говорю, сколь многого я не умею, не могу, не смею…
Спешу, напрягаюсь изо всех сил — наново сную пряжу. Перебираю ее, как струны, ищу засученную нить, которая тянет, режет, не ложится в основу, — хочу соткать полотно тонкое, ровное.
Темнота затягивает мой взор липкой пеленой, обволакивает мягкой тишиной, расслабляет тело, прижимает к слежавшейся соломе. Чтобы не уснуть, возбуждаю фантазию, но никак не могу взять себя в руки, точно где-то внутри оборвались все канаты, при помощи которых я управлял собой.
Дрема одолевает меня, я уже не в силах бороться с нею, она представляется мне реальнее, чем эта черная, как смола, ночь, реальнее, чем все остальное. Но я чувствую, что за моими мыслями подглядывают чьи-то знакомые цепкие глаза, меня поправляют чьи-то голоса. По-видимому, кто-то хорошо разбирается в моих мыслях и чувствах, однако мне до этого нет дела. Я рад, что нашел потерянные нити в навое