Судьба пленника обсуждалась на высоком вече. Безжалостные из язычников требовали смерти. Милосердные готовы были удовлетвориться ослеплением на оба глаза. Потерпевшие от судейской справедливости и богатырской силы виновника торжества обсуждали всевозможные способы казни – от гуманного отравления беленой до свирепого побития камнями.
В заключение дебатов слово взял старейшина. Он изложил прагматические соображения, уже известные читателю. Точка зрения мудрейшего из мудрых возобладала. Чтобы потрафить благородному гневу соплеменников, старейшина распорядился ограничить рацион узника до хлеба и воды и принудить его к полезному труду вращения мельничных жерновов. По мнению большинства, взятые меры содержания арестанта должны были способствовать скорому перевоспитанию.
***
Покуда Шимшон жил с возлюбленной, душа его, израненная ожогами сомнений и уколами совести, надорванная непомерной ношей рокового решения, стонала, кровоточила, болела. Иными словами, Шимшон сделался болен душой.
Ласка, верность, нектар самообмана и, главное, любовь – вот на каких живительных снадобьях настаивала Длила спасительный эликсир. Но представилось Шимшону, что не фиал с целебным зельем получил он из рук ее, а кубок, ядом измены наполненный. Потрясение унесло его рассудок на самый край пропасти безумия. Мысли безжалостно раскачивали болящий ум, готовый рухнуть невозвратно в темную бездну.
“На мешки с серебром Длила обменяла меня! – терзался Шимшон, – как легко простосердечье обмануть! Почему предала? Ведь любила – без сомненья было это! Блеск золота сердце ослепил? Иль не под силу страсти племенные цепи разорвать? Своею необычностью я смолоду кичился пред матерью и отцом, советами пренебрегал, а ведь меня остерегали от чужих дев. Вся жизнь моя – ошибок череда. Добро бы, исправлял их – так нет же! Гордыню и упрямство с величием попутал!”
“Я жил и упивался ложным превосходством. Наслаждения любви и подвигов не вытянут из болота одиночества. Пахдиэль – вот истинный единодум – мой и народа моего. Он поневоле друг – ведь свой он. Э-э-э, не ври-ка сам себе! Он худший враг. Что знают на небесах о наших хотениях? У земной и у небесной правды разные пути. Упрямец не обнял этого окостенелым своим умом!”
“Я грубой силой славу стяжал – себе и племени моему. Ангел говорит, мол, вовеки память о геройстве не умрет. Хорошо. Пусть так. По его словам выходит, что не зря я землю топтал – врагов побивал, суд творил, почти пророком стал. Вот только свой резон забыл. Зато помню, как собратья убеждали меня сдаться на милость врага!”