Меня как холодной водой окатило.
– За что, Гай? – прошептала я. – Не будь так жесток! Ведь я люблю тебя.
– И что мне дала твоя любовь? – усмехнулся Гай, терзая меня ледяным, ничуть не смягчившимся взглядом. – Прилюдное унижение, которое мне довелось испытать сегодня по твоей вине? Дело даже не в том, что я был вынужден освободить графа Хантингтона. И он, и она, все его стрелки, все мои ратники и слуги, простолюдины Руффорда – все! – увидели, какую жалкую и глупую женщину я выбрал в супруги. Ты выставила меня на посмешище, Беатрис.
Я сжималась в комок, изнемогая под тяжестью упреков Гая, самого звука его голоса, полного горечи, а он, не замечая моих страданий, продолжал говорить:
– Отныне ты не смеешь покидать замок без моего разрешения. В тягости ты или нет, здесь я или в Ноттингеме, не вздумай ослушаться. И не льсти себе мыслью, что меня заботит твоя безопасность. Я стыжусь тебя и не желаю, чтобы ты показывалась на людях, вызывая смешки и жалость. Женщина, которой я дал свое имя, не имеет права быть жалкой, а ты жалкая, Беатрис.
С этими словами, не простившись со мной, Гай ушел. Дрожа всем телом, я зарылась в подушки и проплакала до утра, с наступлением которого у меня началась новая жизнь, и ни одной женщине в мире я не пожелала бы такой жизни – ни одной, за исключением леди Марианны. Я возненавидела ее с новой силой, и с каждым днем моя ненависть к ней росла. Я влачила горестное одинокое существование, хотя Гай неотлучно пребывал в замке, забросив дела Ноттингемшира, оставляя без ответа призывы сэра Рейнолда. Помня, как он назвал меня жалкой, я всеми силами старалась его разуверить в подобном мнении, держалась на людях с достоинством и приветливой улыбкой. Наверное, у меня плохо получалось, потому что губы Гая то и дело кривила презрительная усмешка. Когда он смотрел на меня, его глаза оставались холодными. До разговоров со мной он не снисходил. От служанок я узнавала, что по вечерам он пьет слишком много вина.
Не выдержав пытки отчужденностью, которой Гай подвергал меня, я унизилась до того, что однажды выплакала свою боль Джеффри, попросила слугу вступиться. Джеффри был очень тактичен, попытался убедить меня в том, что мой брат – более пригодный посредник в делах между мной и Гаем. Но я не слушала его, пребывая в полном отчаянии. К нам больше не приезжали гости, и Брайана я не видела с того рокового дня.
Не знаю, предпринял что-то Джеффри или нет, но Гай вдруг стал навещать меня перед сном. Мне очень хотелось верить, что он приходит по собственному желанию. Было слишком унизительно думать, что его визитам я обязана заступничеству Джеффри. Гай не задерживался надолго, осведомлялся о моем самочувствии, спрашивал, не нуждаюсь ли я в чем-либо, целовал меня в лоб и уходил. К счастью, я хорошо себя чувствовала, ребенок в утробе рос и начал шевелиться. Когда я сказала об этом Гаю, он даже приложил ладонь к моему располневшему животу и, почувствовав движение ребенка, улыбнулся неожиданно тепло. Эта улыбка вернула надежду, что однажды Гай простит меня и вернет мне свое расположение. Только бы родить ему сына, а не дочь, и я горячо молилась о сыне денно и нощно.