Вопрошая — как демон, уставил зрачки на Игнациуса.
Игнациус зашевелился.
— Не отвечай, не отвечай, — громко и высокомерно посоветовал ему Анпилогов, кладя ногу на ногу. — Не надо дискутировать, он на это и рассчитывает.
— Не буду, — согласился Игнациус, поднимаясь.
Желтый амфитеатр крутанулся вокруг него.
— Ты куда?
— Ухожу.
Его схватили с обеих сторон:
— Саша!..
— Не валяй дурака!..
— Они специально затеяли!..
— Бубаев хотел пропихнуть сына!..
— Поэтому!..
— У них ничего не выйдет!..
— Есть решение ученого совета!..
У Игнациуса неудержимо плыла голова. Свет из облепленных снегом окон шел — тусклый. Серые прозрачные перья роились в воздухе. Аудитория жужжала, как гигантский улей. Созоев, продолжая бормотать, снял очки и втянул голову под черепаший панцирь. Оцепенел — на годы. Мамакан величественно спал, булькая и вздувая мыльные пузыри на губах. Рогощук, неведомым образом очутившийся внизу, будто ветряк, мельтешил руками, выкрикивая: — Раз, два, три, четыре, пять! Вышел зайчик погулять! Вдруг охотник выбегает! Прямо в зайчика стреляет! Пиф! Паф! Ой-ей-ей! Умирает зайчик мой!.. — А вот это ты видел? — спокойно отвечал ему Бубаев, поднося к самому носу здоровенную красную фигу. В свою очередь задирал обе лопатообразных руки, беззастенчиво дирижируя: — Жили у бабуси два веселых гуся! — И весь крысятник, как по команде, подхватывал: — Ай люди, ай люли! Два веселых гуся!.. — Топали ногами в пол, барабанили по скамьям ладонями. Зинаида, отчаянно скрежеща, вращала ручку списанного арифмометра. Фонтаном пенились цифры. Бубаев-младший вместе с Хипетиным забрались на парту и оглушительно свистели в два пальца, приседая, по-видимому, от натуги. Как упившиеся соловьи-разбойники. Крамм, из гадючника, не выдержав их наглого торжества, разорвал зубами реферативный журнал, очень быстро скатал увесистый ком бумаги и запустил им в Хипетина — точно по лбу: — Схлопотал, крыса белая?!. — В ответ Хипетин плюнул, и у Зинаиды потекла тушь на ресницах. Девицы из ее лаборатории пронзительно завизжали и Хипетин в мгновение ока оказался погребенным под острыми топочущими каблуками — взлетели манжеты, пуговицы, белые клочья халата. Злобный Ковырнос, тоже принадлежавший к гадючнику, ухватил Молочкова за галстук и, дергая, начал колотить его носом о парту, зверски приговаривая: — Сдохнешь — не прощу! Сдохнешь — не прощу!.. — Умира-а-аю!.. — блеял гибнущий Молочков. — Заступи-и-итесь, члены ме-е-естного комите-е-ета!.. — Коричневая доска, как стена судьбы, нависала над кафедрой. Странные нечеловеческие знаки были начертаны на ней. Элеонора, обжигаясь, стирала их кончиком лисьего хвоста, но они загорались вновь — зелеными неоновыми трубками. — Наша взяла!.. — завопил Рогощук и, подпрыгнув к квадратному подбородку Бубаева, вцепился ему в бакенбарды. Тогда Бубаев без долгих размышлений дюбнул его кулаком по уху и Рогощук, не выпуская бороды, описал круг в воздухе, задев подметками Мамакана.