Хворостинин, 7 сентября 1910, Омскъ, полицейский участок № 3
Пристав Максимов — глава третьего полицейского участка — как хорошо знали его подчиненные, был грозен, скор на расправу, гневлив, но при том отходчив. Служители закона боялись и одновременно уважали своего начальника. Сейчас же он источал заметное неудовольствие, в сгустившейся атмосфере трещало от накопившегося напряжения, и время от времени словно бы грохотали близкие раскаты грома, как перед настоящим разгулом стихии. Дело легко могло перейти в настоящий разнос и выписывание всем «строгачей» полной мерой.
Подчиненные, принимая, словно сверхчувствительные антенны, флюиды сурового настроения начальства, тянулись по стойке смирно и преданно ели глазами своего «Зевса-громовержца».
Утренний осмотр тюремных камер выявил грубейшие нарушения правил содержания под стражей для политических заключенных. Мало того, что эсдэки сидели в общей камере с пьяницами и уголовниками, они там находились еще и вдвоем.
— Трофимов, это что еще за бардак?! Почему «политические» в общей камере?
— Осмелюсь доложить, ваше высокоблагородие, местов не хватает. — Не без подобострастия бойко отрапортовал городовой.
— Используй карцер, — мгновенно распорядился пристав третьего участка. Просторечие малограмотного подчиненного вызвало на его лице привычную гримасу.
— Николай Васильевич, там по приказу Фрол Фомича сидит бузотер один со вчерашнего вечеру.
— А сам Канищев где?
— Дык вы сами изволили ему увольнительную на день выписать.
— А, я и правда запамятовал… Так что с тем арестантом?
— Не могу знать. А их благородие Фрол Фомич сказывал, мол, подрался прям на Любинском. Злой до крови. И документов при нём нет.
— Настолько опасен? Буен? Ерунда какая-то. — Отмахнулся Максимов. — Переведи его к прочим арестантам, а в карцер как там его… — Пристав наморщил лоб, припоминая фамилию, заглянул в бумаги и четко распорядился. — Фомина Степана Николаева.