Аномально холодная майская ночь чёрным туманом заволокла пейзаж, морозец сковал раскисшую землю. Хозяйка дома вернулась до полуночи. На пороге её остановил голос супруга. Он так соблазнительно развалился перед камином, укутавшись в плед, прихлёбывая чай из пузатой чашки. На контрасте Вини щупала стужа, а задубевшая в латы куртка только натирала кожу. Та недолго думала над приглашением. Сбросив верхнюю одежду, с ногами залезла на диван, укрылась махровым покрывалом. Приняла вторую кружку, блаженно вдохнув пары бергамота. В уютном молчании остывшую душу и плоть питали гретые пламенем соки. Бледно-оранжевые, с тонким ароматом горящей древесины. Тихонечко, боясь дыханием своим спугнуть воцарившийся покой, Богат произнёс:
– Déjà vu26.
Вини глухо хихикнула. Посмотрел на неё, чуть наклонив голову. Какую именно сцену у камина зашифровал за этим словом? Минуту удовольствия, величайшего низменного, сокрытого в упругости губ? Мгновение ада, клокочущего кипятком, дребезжащего осколками разбитой вазы? Обоим воспоминаниям должно вменять эмоцию. Смущение. Раздражение. Тоску. Но сонный взгляд её загородился заслонами сто раз передуманных дум. И блики огня… Их не было в этих глазах.
Зачинщик посиделки начал издалека. Супруги от ничегонеделания обменялись мнениями касательно классической музыки, переписанного культурного кода и вульгарности сочетания зелёных и фиолетовых цветов. Совершенно чуждые темы будто вытекали одна из другой, как река распадается на ручейки. Собеседники поочерёдно цеплялись за крючок и плели уже совсем другую историю.
Дева разомлела (чай без подвоха). Диалог свернул к наболевшему. Богат привёл эту машину в движение, плавно спускаясь с пригорка в канаву. Главное – вовремя притормаживать. Как хороший манипулятор, ходил вокруг да около, не набрасываясь сразу. Говорил о силе человеческой, скупо, обобщённо. Искренне пытался понять парадокс. Смельчак, переступающий страх смерти, бессилен пред блоками мелкими. Слабость непобедимого Кощея – в хрупкой игле. В яйце, в животинках, на дубе, Бог знает, каком. Вчерашний мальчик думал, те сюжетные ходули только сказкам простительны. Теперь, став героем были, терялся в догадках. Мучился в смятении, просил вызволить его из пучины невежества.
А меж тем с искусностью ювелира закладывал в голову неудобные мысли. Заговаривал по манере лукавого, взывал то к логике, то к иррациональному. Голос звучал вкрадчиво, объяснялся непременно уважительно. Намекал, что драгоценная, рисуясь, сама себе подкладывает свинью. Барахтается в болоте и тянет за волосы, не на берег – в самую топь. А по уразумению самопровозглашённого философа, кто думает, будто уже мёртв, заблуждается, ибо думает. Не давит его холодная земля. Не проклёвываются из его чрева слепые личинки, как было в старых жутких фильмах. Ежели покорность чувствам пресекает совесть – то пусть эта советчица одумается, пока не поздно.