– Какой ужас! – воскликнула Агиля возмущаясь, поднимая руки к лицу.
– Поняв, что художница проживает одна, он уже в первый вечер предпринял шаги, чтобы остаться у нее, под надуманном предлогом, на ночь, но та его выпроводила. На следующий раз он стал еще настойчивее..
– Отчего же она так поступала, если ей было с ним хорошо? – поинтересовалась Агиля.
– Она считала, что если это случится, то ее душа даст трещину, «врожденное» чувство не пускать никого в свою душу, а дом, со всеми его комнатами, обстановкой и садом, стал по-настоящему частью ее души. Так, по крайней мере, она мне сказала. Именно это и заставляло оттягивать ее этот момент. Она не хотела перемен, а они не заставят себя ждать, если в доме появится кто-то еще, особенно мужчина, и это настораживало. И на этот раз Роман Глебович, начал с того, что завтра, мол, ему, от нее удобнее будет идти по делам. Говорил что-то про сельсовет. Ей стало неловко.
Она вспомнила, как он наколол для нее дров, как смастерил уютную скамейку возле пруда, на которой потом любовались закатами. Художница, почти дала ему свое согласие. Лицо и щеки ее пылали, дыхание участилось, а руки, как обычно, когда она нервничала, принялись перебирать подол у платья. Он не мог ни заметить ее состояния, приблизился к ней вплотную, больно схватил за плечи и резко притянул к себе. В этот момент у нее вырвалось: «Ладно, оставайтесь, только давайте до следующего раза, давайте завтра». Как утопающий хватается за соломинку, она ухватилась за это, аморфное, «завтра» и принялась тараторить, что завтра, дескать, со всех сторон будет лучше, чем сегодня и это будет обязательно, что клянется и слово свое сдержит. А про себя подумала: «конечно, завтра будет лучше, я и постель перестелю чистую и пол натру, пыль смахну с мебели…». То есть убеждала саму себя, как могла и придумывала всякие причины. Но выслушав, он яростно оттолкнул ее, да так, что она упала на траву, повернулся и ушел со всей силы хлопнув калиткой. Девушка отчетливо расслышала, как он, вполголоса, с едва сдерживаемым чувством гнева злобно выдавил: «Сволочь». Вечер выдался тусклым, ветреным и унылым. Художница размазывая слезы по щекам прямо из сада, через листву стройных яблонь смотрела, как просвечивали свинцовые волны пруда. Выйдя за калитку и подойдя к самой кромке воды, она, полной грудью вдыхала свежий воздух, наполненный запахом молодой листвы, травы, водорослей и, еще, чего-то неуловимо тревожного. В душе чувствовались одновременно и оскорбление и чувства вины, но последнее стали перевешивать. Девушка наивно полагала, что в следующий раз все исправит, пусть он остается на ночь, если ему надо, а она постелет себе на диване в соседней комнате, а Роман Глебович ляжет на кровати. Именно так она и думала, разглядывая на горизонте над прудом грозовые облака. Ветер усилился, макушки деревьев стали гнуться под его напором, а из глаз он выдувал слезы. Вернувшись в дом, обошла еще раз комнаты, чтобы успокоится, присела на стульчик возле пианино, под шум надвигающегося ливня улеглась в постель. Ночью разразилось гроза. Всполохи от молний то и дело освещали спальню. Художница проснулась и пожалела, что отказала Роману Глебовичу, думая так: вот был бы он сейчас рядом, мне было бы спокойнее… Он ведь такой сильный и храбрый… Она вспомнила, как он укрывал ее «олимпийкой» в колокольне, как ей было приятно, когда он прижимал ее к себе…