– Ты… плачешь? Тебе их жаль?!
– Я смешон?
– Ты не ответил.
– Зачем вопрошать об очевидном, растолковывать явное?
– Чтобы услышать ожидаемое «Да» в ответ.
– И тебе не страшно?
– Чего?
– Знать.
– Вечная мерзлота человеческого равнодушия куда страшнее…
Не обидно
…Время уплетает нами за обе щёки.
Мышь испытывала меня своей беспомощностью. Молча тонула и глядела так – без опасения, без надежд, но с высоты своего несчастия, сверившегося намеренно, на виду. Нарочно!
Она бежала с кусочком булки, безвинно похищенной. Ибо мышиное «украсть», сродни «добыть». Покуда совершается оно вне стен, за которыми недовольство печи и расплавленный почти её затвор, действо безгрешно, с высоты любой из сосен, что стоят на виду у дня.
Но мышь – таки соскочила в пруд. Хлеб, напитавшись водой, потемнел и поспел вовремя, рыбам на завтрак. А сама она, подобно выдре, споро подгребая под себя воду, кружила против хода часов… Круг, третий, пятый. И я внял.
Как только гамак невода для бабочек оставил сырость далеко внизу, прямо так, с навесу, прозвучал молчаливый вопрос:
– Не от твоей ли руки погибну?
А взгляд-то человечий. Ясный. Вопрос прямой. Честный.
– Дура ты… мокрая, – и тут же, в оправдание себе, – некрасивая улыбка, обветренная сострадания сквозняком, гримасой, – высохнешь, сама-то?
Спустя пять оборотов часов по их привычному ходу, переодевшись в сухое и чистое, мышь хлопотала уже подле своей норы. Ухватив новый кусок булки левой рукой, правой отламывала по крошке и забрасывала в рот. Временами она мотала головой, не досадливо смеясь, припоминая нашу беседу. А после шевелила пальчиками ног, пытаясь остудить капельки крови. Поранилась она. Белый цветок инея опалил округу к утру. Колко. Но не обидно, зато.
Летний ветер
День мало походил на обыкновенный, ещё меньше – на летний. Тесные объятия холодного воздуха делали его неповоротливым и тугим на ухо. Обжегшись о последнюю неделю пролетья, ветер, не зная меры, студил все идущие вослед.
Деревья мёрзли, дрожали, силились уйти, но всё же не решались покинуть обжитые места. И вместо себя, пускали по ветру тех, лёгких на подъём, о которых будут помнить. До первого ливня, что сдёрнет пыльные золотистые гардины. До последней грозы, которая сдвинет ржавые жалюзи на сторону, дабы стало округ прозрачно, светло, пусто. Грустно…
А пока… Ветр по-хозяйски трясёт половики трав, растягивает неровные скатерти вод… Гонит рыб в глубину. И лягушек торопит, но тем недосуг. Кутаясь в листы нимфей, они кипятят в кувшинах кубышек воду, и шумно глотают густой травяной чай.
Мешаясь ветру, ужи очерчивают контур отражённых облаков. Или в забытьи грёз, тонким пальцем в обручальном, старого золота, перстне проводят длинную волнистую линию. А там и рыбы, подзывая из глубин, трогают лилию за талию, трясут стеблем, – часто, нервно, исступлённо. И ветер отступает, изумлённый.