Харрис прошел к возвышению, где раньше был иконостас. Несчастного поставили на колени ударом под дых и по коленям к остальным четверым несчастным. Руки им связали за спиной и, судя по всему, сзади них, в полу было специальное крепление, куда провели верёвки и затянули узлы. Харрис вышел в центр алтаря, воздел руки к верху, обнажив надписи у него на предплечьях. Его голос влился в общий гомон молитв. От удушающей, всепроникающей наркоте, загробных, гипнотизирующих, словах на мертвом языке у Туза закружилась голова, он почувствовал, как он теряет контроль над телом. Как будто он выжрал литр самогона без закуски и все чувства вдруг обострились. Каждое услышанное слово или звук- протяжной расскат грома. Каждое прикосновение к деревянному полу, и он чуть ли не мог различить волокна древесины по отдельности, а звуки окатывали его тело, будто бы вода. Каждый подъем головы- резкий прыжок в стратосферу. Каждый незначительный взмах рукой- и он бы оторвался от земли, как испуганная птица. Ногами он не владел, будто их у него не было. Даже колено, впервые за долгое время, перестало ныть. В желудке вспыхнул огонь, как от разлитой в океане нефти.
Харрис свёл руки вместе, и послушники повторили за ним, только держа в руках кинжалы. Сердце Туза забилось в темпе произносимых молитв, дыхание следовало за ним. Эта часть ритуала была затянутой, прямо как недавний прерванный сон Туза. Он вдруг понял, что испытывает то же чувство страха, как от ночного падения. Темп нарастал, сердце стучало так же быстро, как и его «шеви», несясь по пустому шоссе, в ушах громыхали молитвы, голова кружилась, Туз надеялся, что его вырубит, но нет, он продолжал видеть, слышать и чувствовать всё. Вдруг Харрис провел правой рукой вниз, поднял ее вверх, провел вправо и ушел в сторону. Шатаясь, как пьяные, еле стоя, послушники ринулись к алтарю. Неуклюже преодолев возвышение, их поблескивающие в отсветах свечей кинжалы жадно впились в беззащитные тела жертв. От их воплей огонь ужаснулся и пламя свечей беспокойно задрожало, Туз был оглушен и ошарашен. Клинки перестали блестеть. Вопли не стихали, глухие, чавкающие удары были такими ощутимыми, что Тузу казалось, что режут его. Он упал на деревянный пол, покрытый серо-бурыми, затертыми разводами, а казалось, что провалился под лёд. Он закрыл глаза, но обостренный слух сам писал картину. Резко, рвано, без какой-либо логики, как псих, которому доверили мольберт и краски.
Туз всем телом ощутил, как кинжалы звонко упали на пол. Тупые, заговоренные рожи послушников склонились над растерзанными телами и их полусгнившие пеньки зубов впились в сочащеюся кровью плоть кричащих от шока и ужаса жертв. Они с грохотом упали на четвереньки и как дикие звери принялись грызть ещё живых людей! Туз отчётливо слышал эту рвущуюся на волокна влажную, теплую, мягкую плоть, металлический привкус крови, чавканье тупых животных, покрытых этой же кровью в несколько слоев. Он видел их погасшие от наркоты тупые глаза, лица стали мордами голодных, безмозглых упырей, которых даже свет свечей не желал касаться и только благодаря обостренным чувствам Туз видел их и от этого зрелища его блевать тянуло. Визг и вопли затухали, словно волна от брошенного камня в лужу. Осталось лишь омерзительное чавканье, от которого бежал мороз по коже и капающий звук крови, которая стекала с алтаря извилистыми, темными ручьями в одно большое озеро под ним. Эхо. Откуда здесь, мать его, эхо!? Стенам было противно отражать звук хлюпанья внутренностей и чавканья человеческой плоти, они, будто живые, пытались в шоке отпрянуть, отойти в сторону, развернуться, убежать. Тузу тоже этого очень хотелось, он перенаправил все свое отвращение, ненависть в ноги, он попытался подскочить, врезать бородатому ублюдку, выхватить винтовку и перестрелять всех этих уродов! Но чуть он попробовал поднять голову, оттолкнуться руками от пола, как грохнулся обратно без сил. Его одолела одышка, головокружение и расслабленность. В нем клокотала ярость, но он не мог ее выплеснуть. Сука!