Он же сказал, он сказал, он говорил своей Марте, что вернется, что обязательно вернется и заберет ее к себе, домой. И вот сейчас его, Ивана, судьба зависели от этого человека. Именно он, этот сидящий вальяжно в кресле человек, может все. Он может включить Ивана в состав делегации, а может не включить.
Какая власть у него, у него вершителя судеб!
И так захотелось Ивану рассказать все – все рассказать этому умному собранному аккуратному человеку. Такому доброму, такому внимательному. Так захотелось, что даже защемило в груди, что там сердце или душу защемило, неважно. Только рассказать, рассказать все, все что за эти годы накопилось невысказанным плачем или воем, или ударом его раскаленного молота, что кулаки его пудовые, на коленях лежащие, сжались до хруста.
Сейчас! Сейчас! Сейчас вот он только присядет поудобнее на этот парткомовский мягкий стул и все, и все, как на духу, вес – все расскажет.
И о жизни совей неприкаянной, и о службе в разведке, и как Берелин брали, и как потом целых полгода в городке этом маленьком немецком квартировали, а главное, а главное, он наконец – то хоть кому – нибудь расскажет о самом главном и самом скрытом от всех шуток и насмешливых взглядов, своей любви, своей главное страсти и мечте всей своей жизни, о ней, о Марте, об этой чудесной доброй, отзывчивой девушке, которая его так жалела, которая и вылечила его раненого в том последнем бою, о Марте, с которой сволочи не дали ни свадьбу сыграть, ни встречи свои самые счастливые в жизни продолжить, с которой они прихвостни штабные и разлучили его на всю жтзнь.
И всю жизнь он вот такой неприкаянный, потерянный, никак ни себя найти не может, и все женщины, с которыми жизнь его сводила, и волоска ее, любимой, его Марты не стоили.
Все – все, как на духу, сейчас расскажет Михалычу. Все. Поймет Михалыч. Михалыч он человек свой, он войну прошел, он не такой как те прихвостни, выдворившие его из Германии, жизнь ему перечеркнувшие. Он поймет.
Так билось сердце у Александра Васильевича, так он хотел душу свою излить и все, все что за годы эти накопилось в ней все рассказать, что казалось пиджак на нем так и колышется и гром в ушах стоит.
Он устроился поудобнее и только положил руки свои, большие, с темноватыми узлами на пальцах от жары, расплавленного металла, да угольной пыли, как раздался звонок.
Правая рука председателя в черной перчатке спокойно лежала на столе. Левой он взял трубку. Немного переговорил. Положил трубку. И повернулся к нему.
– Ну, Иван, рассказывай, как поживаешь, с чем пришел?
Вздохнул Иван, посмотрел в глаза Михалычу, и столько тоски было в его голубых глазах, что словами не передать.