И ходили мы по вечерам - гуляли. И стихи он мне читал всякие, И я стихи выучила. Короче, как расписалися, легли в постель, а что делать - не знаем. И лежали так - он в пижаме, я в ночной рубашке. На ночь третью хочу раздеться, а он отворачивается и стыдит: совсем совесть потеряла. Я и стыжусь. А сама-то чувствую - что-то не так, да не знаю как надо.
Ой, девки, не поверите, как долго мы так прожили! Я вся измучилася, иссохла. У меня ж подруг-то не было! Я же все при отце да при работе - в тринадцать лет из школы ушла. Как раз перед тем возрастом, когда вот-вот девчонки шушукаться начнут. В нашем поколении все это поздно было. Да ещё я немка была, а после войны, хоть мы на этой земле триста лет прожили - нам не доверяли. Спасибо, господи, что по доносу на Магадан не сослали. Отец-то у меня один в городе скорняк был - сошли они его - и ни воротника не перешить, ни шапки не перелицевать. Вот и не доносили. Но и не привечали. И без того пришлось ему имя Адольф на Арнольд поменять, во время войны-то. Но все равно и его и меня стороною держались. А я и не мучалась: привыкла уж все одна да одна. Даже в ателье, как отец умер, а умер он у меня как раз через неделю после свадьбы моей, молчуньей была. Не умела я с девками разговаривать - и все тут. Время жалела - работала и работала. А тут месяце на третьем, как замуж-то вышла, они сами заметили, что со мною что-то не то твориться, руки дрожат, шью и слезы сглатываю. Бледная стала - ужас!
Вот одна, самая разбитная, и стала меня пытать, что со мною и что со мною? А я и сама не знаю. Поняла она, что пытать меня без толку, как начала о себе рассказывать, а она девка была простая, по тем временам - гулящая. Это сейчас все такие, а тогда - стыд да позор!.. А ей хоть бы что - веселая такая, мелет языком, - ничего не боится. А я слушаю её - и краснею, и бледнею, и гул в ногах, и остолбенение. И что-то она мне сказала, я аж побежала от нее, а она мне: - Постой! А ты как со своим мужиком предохраняешься? - видит, что я не понимаю и спрашивает: - Спите вы как?
А я и говорю, как это называется - не знаю, но спим мы просто - он в пижаме, я в ночнушке. А как же вы это делаете? - спрашивает, - Через пижаму что ли?
Тут чувствую, что-то не то, а что и понять не могу, как слезы из глаз полились!.. А что, спрашиваю, делать-то надо? Не поверите, девки, уже шестидесятый год! Хрущев к власти пришел! Кукурузу сеют! Все песни про любовь поют, стихи читают, фильмы всякие заграничные смотрят, а я - ничего не знаю.
Вот она меня и просветила. Целый рабочий день просвещала. Прихожу, рассказываю своему, он-то у меня бабкой в деревне воспитывался, откуда такой умный вырос, что до университета дорос - не знаю, но, видно, в университете студентов сторонился - он такой одиночка был!.. Все над книжками сидел, нищеты своей стеснялся, вот я ему и говорю, что так-то и так-то надо это делать. А он так испуга-ался!.. Кричать стал, мол, девки мои в ателье гулящие, мне не пара, а я женой профессора скоро буду, нечего мне их, бесстыдниц, слушать. Так и снова, не поверите, спать стали: поцелует меня в щечку и на боковую. Я уж и так, и этак к нему жмусь, а он лишь отодвигается, - "бесстыдница" - шепчет. Но все-таки по ночам ворочаться стал. И ему забеспокоилось. Не решалась я, но все ж рассказала подруге той, что слава мои он в штыки воспринял. А она умная была, говорит: - Ему мужик это посоветовать должен. Приходите ко мне на вечеринку, я своего парня подговорю, он его подпоит, и поговорит с ним.