– Что ей сделается? Только вот сидеть на одном месте не может. Возмущается, что мы ей непредвиденный отпуск устроили. Все рвется на свободу, – невесело пошутил Доронин.
– Случайно, не на свидание ли с нашим «Лордом»? – усмехнулся Дубовик.
– С кем, с кем? – удивленно переспросил Доронин. – Евсеич, кто это? Что за птица?
– Сыч, вылетевший из гроба! – тяжело вздохнув, произнес Калошин.
– Ей никто не звонил? – спросил Дубовик.
– Сказать сложно, она ведь порой одна в доме остается, – пожал плечами Доронин.
– А вот этого мы теперь допустить никак не можем, что и разъясним сейчас нашей «заключенной». – И, усмехнувшись, добавил: – Ишь ты, на свободу она рвется!
Беседовали с Анной Григорьевной оперативники в уютной кухоньке Муравейчика. С самого начала все почувствовали какую-то скованность в поведении женщины. Дубовик, видя это, постарался придать беседе отвлеченную направленность: стал хвалить варенье, пироги хозяйки, чем незаметно расположил к себе Пескову. Калошин даже заметил, как она в какой-то момент облегченно вздохнула. Наконец, Дубовик осторожно спросил:
– Вы помните, как умер доктор Шнайдер? Что-нибудь предшествовало этому?
– А почему вы об этом спрашиваете? – немного нахмурившись, женщина опять попыталась отгородиться от пугающих ее вопросов. – Я думала, что вас интересует незнакомец. Его ещё не нашли?
– Анна Григорьевна, – перешел на жесткий тон Дубовик, – если мы задаем вопросы, значит так надо. Поэтому, будьте любезны, отвечайте. Потом мы удовлетворим и ваше любопытство.
Женщина, извинившись, тяжело вздохнула:
– Вы не сердитесь на меня. Я все понимаю, но последнее время постоянно чувствую какую-то тревогу. А когда вижу кого-то из вас, вообще пугаюсь. Всё жду чего-то нехорошего. Видимо, действительно, пришла пора мне отвечать за свои поступки. – Она в очередной раз вздохнула и стала рассказывать:
– Не все так просто было. Незадолго до смерти Илья, – она впервые осмелилась назвать Шнайдера по имени, – стал необыкновенно раздражителен, заставлял выключать радио, особенно когда передавали сводки с фронта. Я все списывала на его плохое самочувствие. Он проводил дни в какой-то горячке, много спал, просыпался в полубреду, злился на всех. Больными занимался, практически, один Шаргин. Потом в какой-то день появился Берсенев, он провел почти сутки, закрывшись в комнате со Шнайдером, лишь иногда выходя для того, чтобы взять лекарства. Даже Шаргина он не впускал. На мои вопросы отвечал: «Плохо». Потом позвал меня, разрешил войти, сказав, что Илья просит об этом. Я его тогда не узнала: серый, вытянувшийся, говорил шепотом. Правда, особенного он ничего мне и не сказал, только одно: «Помни…», а что именно, я могла только догадываться, что не о себе он просил, а о сохранении его тайны. Через некоторое время Берсенев сообщил о смерти доктора. Его вынесли на носилках, прикрытых простыней. Я хотела подойти, посмотреть, но Берсенев отодвинул меня, сказал, что будет лучше, если я запомню его живым. Хоронили его в закрытом гробу. Никому, по-моему, не пришло в голову спросить, почему. Тогда у всех были свои трагедии, так что, каким образом кого хоронили, не волновало никого. Вот и все, пожалуй, что касается этой смерти. – Она внимательно посмотрела на убовика: вполне ли он удовлетворен ее ответом. Тот задал очередной вопрос, по его мнению, немаловажный: