Лера упала на колени перед стариком, стала суетиться, толком не зная, что делать. Расстегнула ворот рубашки, помогла лечь на пол, подложила первую попавшуюся куртку с вешалки ему под голову. Руки ходили ходуном, сердце выпрыгивало из груди, Лера позабыла обо всем на свете, только одно желание разрывало сердце: «Живи! ЖИВИ!». Но в глубине сознания, в том месте, которое было старше её самой, которое появилось вместе с первой клеточкой организма нового человека, ставшего потом Лерой, а может быть, даже ещё раньше, она знала, что Борис Петрович умирает, что он умрёт – это неизбежно.
– Тебе надо, ты и вызывай, – сказала Рина Карловна, поглаживая брошь в виде голубой собачки на плече. Повернулась, и пошла на кухню. Через секунду оттуда раздались звуки складываемой в стопку посуды.
Леру затошнило от чувства беспомощности, потом пришла жалость – она сжимала холодеющие руки старика, плакала, целуя их. Потом, когда приехавшая Скорая констатировала смерть Бориса Петровича, на Леру обрушилась злость. Девушка вырывалась из нежных, но цепких объятий мужа, который тащил её вниз по грязно-зеленой щербатой лестнице. Лера кричала, шептала, повторяла без конца: «Это она, эта Голубая собака, это она его убила…»
На следующий день Лера заболела – началось воспаление лёгких. На работе Лера появилась только через два месяца. Она уволилась. Пришла забрать документы. Почти бегом, чтобы не встретить Рину Карловну, добралась до Отдела кадров. Не встретила – выдохнула. Расслабилась она рано, на обратном пути буквально налетела на женщину прямо около выхода из здания.
– Ой! Извините, – Лера отвела глаза, собираясь выбежать на улицу.
– Ты ничего не знаешь! – сказала женщина.
– Я знаю все, что мне нужно. Смерть была естественной. Вы бы всё равно ничего не смогли бы сделать.
– Ты уверена? Может быть, смогла бы? – смерив Леру надменным взглядом, спросила Рина Карловна.
– Что вы такое говорите?
– Смерть была естественной, но я бы могла сделать многое. Я бы могла следить за тем, чтобы он не забывал пить таблетки. Я бы могла вовремя приводить его на обследования. Я бы могла настоять, чтобы он не вставал с кровати в тот день. Могла бы вызвать врача с утра. Могла бы не давать ему пить вино. Кое-что я, все таки, могла, – с усмешкой ответила Рина Карловна.
– Но если вы могли, то почему же не сделали. Вы должны были!
– Он взрослый человек был. Поэтому – не должна, а могла. Но не стала.
– Я не могу понять этого. Вы же другая, вы же всегда обо всех заботились? А он же вам не чужой человек… был.
– Лучше бы был чужой. Я за него девчонкой вышла, а он никогда не считался со мной. Он жил только для себя. Он… не стал тогда разбираться из-за месторождения, а ведь если бы у нас были те деньги, когда диагноз только поставили, то удалось бы течение заболевания изменить. А когда Дениска умер… Мужу за несколько дней до этого сделали операцию, обычную операцию. Такие делают миллионам, и они уже через три дня на ногах без всякой помощи. Нет, ему понадобилась я, ему надо было, чтобы я сидела рядом с ним в тот день. Ему надо было мне по сотому разу рассказывать свои убогие байки об экспедициях. А в это время Дениска умирал. Один – одинёшенек. В больнице. В темноте. – Рина Карловна словно подавилась воздухом. – Он ослеп перед смертью. Он звал меня, а я не знала. Мне никто не сказал, Борис запретил говорить. И я сидела и слушала бахвальство этого старого козла, пока Дениска умирал.