— Мотя, да я и улыбаюсь-то именно потому, что ты истинную правду говоришь. И, главное, говоришь так убежденно.
— А правду как иначе сказать? — она поглядела на него исподлобья, мягко, жалеючи, и покачала головой: — Только, вижу я, все это у меня впустую.
Она принялась загребать угли в загнетку, готовясь сажать хлебы в печь.
— Вы бы, Егор Иванович, спросили Дичко… Перепетую, как там у них, готово ли. Успею я хлебы испечь, пока на базар мне идти?
— Хорошо, Мотя, спрошу. Только, при всех условиях, в печи оставлять хлеб не надо. На меня не надейся: могу сжечь или вынуть сырой.
— Да это я, чтобы выставить вас из дому, — призналась Мотя, — а то опять за свое писание сядете. На крыльце постойте хотя маленько. Утро-то какое! Поглядите, сосульки всюду висят. На лужах — ледок с белыми пузырями, весна слякоть сушит…
Лебедев вышел. Над крышами домов полыхала размашистая заря. По улице, с сухим шуршаньем разрезая тонкий ледок в колеях дороги, тащилась груженная кирпичом подвода. Перекликались соседские бабы и позванивали ведрами — шли на колодец. У флигеля, придыхая при каждом ударе, Степан Дичко рубил дрова. Суковатые поленья повизгивали, когда, надколов, Степан затем раздирал их руками.
«Значит, печатать листовки закончили», — подумал Лебедев.
Дичко распрямился. Увидел Лебедева, откинул топор.
— Как там, Егор Иванович? Матрена-то собирается? — негромко спросил он. — Скажите ей: Перепетуя уже насыпала семечки.
Теперь прямого повода пойти во флигель у Лебедева не было. Но все равно он мог бы пойти: просто так, как всегда. И не пошел. Его сдержали Мотины слова: «Разве же вам как раз по сердцу и девушки нету?»
Не слишком ли часто без надобности он заходит во флигель? Мотя, кажется, догадывается, потому и заговорила с такими намеками. Но ведь она не знает, что Анюта невеста Алексея.