__Ну, кто? Конечно, сам Гутовский.
Лебедев взял кочережку, со злостью разворошил в печи горящие брошюрки.
— Если бы они все сгорели, прежде чем попали в Томск, — сказал он, — Гутовский не поехал бы. Ему не дали бы поехать. Стась, ты знаешь подробности — как случилось все это?
— Что я знаю? Послать его делегатом Союзный комитет решил единодушно…
— А порайонные комитеты? — перебил Лебедев. — Их мнение?
— Я не знаю… Но говорили, что нет времени и возможности с ними советоваться. Тем более, что Гутовский обещал на съезде проводить точку зрения, которую высказывали порайонные комитеты. Он уже много раз бывал за границей, и поехать именно ему было надежнее всего. Не понимаю — чем ты так взволнован?
Лебедев, сердито сжав губы, пожал плечами.
Домой он вернулся поздно. И весь остаток ночи просидел над новой листовкой. Лебедев с великой яростью и страстью раскрыл бы в ней все те опасности, которые несли для дела революции меньшевики, но не к разногласиям в партии нужно было сейчас приковывать внимание рабочих. Борьба с самодержавием — вот что самое главное. И потому, если он сумеет написать свою листовку очень сильно, напишет с позиций большевиков — сама по себе тогда бледной и неубедительной станет вся та агитация, что ведут меньшевики. Лебедев десятки раз перечеркивал и переделывал написанное, но к утру все же закончил работу. У него редко болела голова, но тут разболелась и сильно.
Мотя собирала мужу завтрак с собой в мастерские. Проворными руками укладывала в кошелку лепешки, которые успела напечь еще до свету, вареную в мундире картошку, соленые огурцы. Шла третья неделя великого поста, и Даниловы шутили: «Нынче будем говеть, нагрешили много». Но это была невеселая шутка: просто не хватало денег, чтобы лишний раз купить кусок мяса.
— Мотя, ты положила… — натягивая куртку в рукава, спрашивал Федор.
— Да огурцы-то соленые, — моментально отозвалась Мотя, завязывая котелку тесемкой. Она уже угадала, что речь идет о соли для картошки.
И Лебедев улыбнулся: вот как хорошо понимают люди друг друга.
Проводив мужа за калитку, Мотя вернулась, укоризненно заметила Лебедеву:
— Зря вы так, Егор Иванович, часто вовсе не спите. Очень это вредно. Замучить себя ведь недолго. А как потом будете поправлять здоровье?
— Не тревожься, Мотя, я чувствую себя совсем хорошо.
— Неправда. Это вы сами о себе. А будь у вас жена, она бы так не сказала. Вон какие тени у вас под глазами.
— Работать мне надо, Мотя, работать. А высплюсь разок — и тени пройдут.
— Вы всегда от такого разговора, Егор Иванович, уклоняетесь. А почему? Да кто же еще тогда, как не жена, своей душевной заботой вас обогреет? Это ведь очень большую силу в жизни придает. Разве же вам как раз по сердцу и девушки нету. Ну вот, вы улыбаетесь, а ведь все, что я говорю, это истинная правда.