Они долго еще разговаривали о семье, о любви, из экономии загасив лампу и сидя возле наконец-таки разгоревшейся плиты. Отблески пламени бегали по потолку, по стенам, и Лебедеву казалось, что кто-то нетерпеливый стоит у него за спиной, волнуется, машет широкими и светлыми руками, словно боится — не осудили бы люди любовь, не отказались бы от нее.
Васенка спала беспокойно, перекатывалась по туго набитой подушке и то смеялась беспечным, веселым ручейком, то шептала какие-то наполненные затаенным страхом слова.
— Городовые напугали летом. С тех пор и сон испортился у нее, — объяснила Фаина Егоровна, когда Васенка вскрикнула особенно громко и жалобно.
— С обыском к вам приходили?
— Нет. На улице она видела, как с пристани забастовщиков арестованных вели. Идут, шатаются, на лицах кровь запеклась, а городовые их шашками в ножнах. Да все по головам, по головам…
Фаина Егоровна как-то сразу замкнулась, стала говорить вяло и неохотно, набросила себе на плечи теплый платок и зябко закуталась в него, хотя от плиты теперь веяло сухим, с острым запахом раскаленного чугуна, теплом.
Лебедев пожелал хозяйке спокойной ночи и ушел в ту комнату, где разговаривал с Буткиным, прилег на жесткий деревянный диван, короткий настолько, что пришлось по-ребячьи подогнуть ноги в коленях. Фаина Егоровна отдала ему свою подушку, сама пристроилась на одной вместе с Васенкой. Укладываясь, Лебедев взглянул на часы: двадцать пять минут первого. Светает теперь после шести, значит уйти отсюда надо в пять. Ого! Можно спать целых четыре часа.
Заснул он, как всегда, очень быстро крепким и в то же время настороженным сном, готовый пробудиться в заранее назначенный час или сразу же вскочить при подозрительном шорохе, шуме, стуке.
Во сне он летел высоко над землей, легко и свободно управляя своим полетом и внутренне ощущая небольшую досаду лишь на то, что до сих пор почему-то ему не приходило в голову вот так оттолкнуться от земли, вытянуться и уйти в теплую синеву небес. Внизу веселой листвой шумели деревья, сверкали переливами ручьи. Иногда проплывали деревни, города с шатрами темных острых крыш, и Лебедев опускался ниже, чтобы увидеть людей. Они узнавали его, тянулись вверх, махали руками, а Лебедев весело им откликался и звал за собой…
С этим ощущением радостного, счастливого полета он и проснулся. Быстро встал, потянулся так, что хрустнули суставы, и, чувствуя, как горячая, свежая кровь сразу прилила к затекшим мускулам ног, подошел к двери, ведущей на кухню. Тихонько окликнул Фаину Егоровну. Та сонно отозвалась с постели: