– тоже можно разворачивать до бесконечности…»
Лежит себе, значит, Лавкин, лежит, но при этом ещё втихушку торгуется с ангелом смерти: «Сначала несерьёзно, цитатно – “только бы жить, только бы жить, хоть на заводе литейном служить”. Потом как-то серьёзнее – мол, “забери и ребёнка, и друга”, а меня оставь… Потом нечестная цена (обмен жизни ребёнка на его собственную жизнь) показалась Лавкину приемлемой». И снятся ему дети. Вроде бы не свои: не старший двадцатилетний сын и не младшая дочь. Непонятно, чьи. Впрочем, может, и его собственные, но до сих пор не рождённые. Вспоминаются Лавкину золотые восьмидесятые годы, и хочется, чтобы жизнь замерла/остановилась конкретно на 1988-м, видимо, самом счастливом году его жизни: «Ровно никакой логики и необходимости не было тогда продолжать. Камень с горы ещё не катился. Если и была логика, то это логика разгульной пирушки. Вот выпил ещё – хорошо. Вот остановиться бы на самой верной точке соответствия – выпитого и ощущений в связи с этим!»
Ох уж этот 1988 год. Обратили внимание, насколько он трепетен для самого автора книги, коли в разных по сюжетам «треках» год этот становится чуть ли не главным (пусть и не одушевлённым) героем повествований? Ипостась. Эманация.
(У Цоя \тут моя краткая вставка-ремарка\:
«А вокруг благодать – ни черта не видать
А вокруг красота – не видать ни черта…»)
…Рядом с Лавкиным лежит «единственный сосед [именем Прокопий] – мелкий бизнесмен лет шестидесяти, из бодрячков, спортсменов». Сосед – человек в прошлом, видимо, преуспевающий. У Гундарина говорящие имена и фамилии: Прокопий в переводе с греческого и означает «преуспевание, успех».
И вдруг – бац! – Лавкину прилетело, как будто из прошлого, бумерангом по башке. Из того самого 88-го года, который он считает самым лучшим своим годом, где неплохо было бы остановиться/заморозиться («остановись, мгновенье, ты прекрасно!» – Гёте, одним словом). Вот, значит, просыпается ночью Лавкин от бормотания Прокопия и «с замирающим сердцем» пытается разобрать этот бубнёж-скулёж: «Говорил Прокопий, как ни странно, про козу:
– Манька звали… Хорошая, хорошая была. О, какая хорошая… Манька… Свели, свели со двора! Ух, свели… В восемьдесят восьмом как раз...»
Чуешь, уважаемый и вдумчивый читатель, перешёптывания, а то и гомон писателей-деревенщиков из 70-х годов прошлого столетия (и тысячелетия, кстати, тоже)? Они всё никак не успокоятся, хотя на дворе уже третий десяток третьего тысячелетия, а российская деревня в том виде, в котором они её знали, давно мертва!
Как всегда, у автора – вариативность и многосмыслие. Может, Прокопий и в самом деле имел в виду козу. Но даже тут возникает не одна версия с ветками от каждой них. Одно дело, когда имеется в виду просто обобщённая коза или хотя бы конкретная коза Дереза. И совсем другое – когда коза какая-то прочая, иная, другая (а тут ой-ой-ой сколько подверссий – ∞). Но, возможно, и совсем не про козу бубнил сосед, ибо год-то был как раз 1988-й, когда все кричали «ура» и бежали «вперёд». Как говорится, кому война, а кому мать родна. Возможность для каждого читателя придумать не только свой конец этой истории, но даже… своё начало (оно ведь, как я уже сказал, не обязательно про козу; коза может быть лишь образом, метафорой, легендой и мифом Древней Греции или античного Рима).