Математиков в Клубе раз, и обчелся, но Клуб стал штаб-квартирой Священной дружины. Со всеми вытекающими.
Освобожденный от шубы, я проследовал в библиотеку.
— Барон, — приветствовал меня Артеньев.
— Граф, — ответил я.
Эмоции в клубе неуместны.
Я сел неподалеку от Артеньева, давая тому возможность продолжить чтение газеты.
Но он этой возможностью пренебрег, и подсел поближе.
— О вас я слышал мало, но то, что слышал — на грани чудес, — начал он разговор.
— Вся наша жизнь — на грани чудес, — ответил я.
— Вы, говорят, теперь миллионщик, открыли синемафабрику, исцеляете сверхбогачей и запросто беседуете с императором.
— Слухи не всегда лживы.
— Я так и думал. Еще тогда, после выстрела, когда вы закрыли собой государя, а потом вдруг при невероятных обстоятельствах исчезли из госпиталя, решил, что дело на этом не кончится.
— Всё только начиналось, во всяком случае, для меня, — согласился я.
— А теперь…
— Да и теперь всё впереди.
— И вы, барон, собираетесь вновь своим телом защитить теперь уже другого императора?
— Все мы, вольно или невольно, своими телами защищаем императора, иногда совершенно того не замечая. Так уж устроен мир.
— И вот вы в Москве…
— Да. Сегодня Морозов открывает электротеатр «Пегас Иллюзия», любопытно посмотреть.
— Вы и Морозова к делу приспособили, это интересно. Он совершенно перестал финансировать социалистов и анархистов всякого толка, ему это стало скучно. Глядя на него и другие фабриканты вдруг да и возьмутся за ум. Дело станут делать, а не со смертью заигрывать.
— Со смертью?
— С революцией. Для господ фабрикантов революция — смерть. И не только в образном смысле.
— Это вы уж слишком мрачны, граф. Хотя, конечно, революции бывают разные. Но ведь причину-то я не устранил. Паллиатив.
— В каком смысле — паллиатив?
— Морозову и тысячам других фабрикантов и промышленников, особенно нового закала, только делать деньги уже недостаточно. Они хотят большего. Хотят влиять на политику, хотят сами заниматься политикой. Оно и с коммерческой стороны выгоднее, зачем платить за покровительство царедворцам, лучше бы самим.
— О политике мечтают? — граф усмехнулся, отчасти саркастически, отчасти печально. — В России единственная возможная политика — это исполнение воли Государя. Никакая другая политика здесь долго не протянет.
— Это они понимают. И потому хотят изменений.
— Каких изменений? Изменения ищите там, по ту сторону Вержболово. А здесь — только следовать воле государя, как бы его, государя, не называли — император, президент или Первый Гражданин. Если предположить, что какой-нибудь социалист, да вот хотя бы ваш любимый Ульянов, вдруг станет правителем, — это я, понятно, в порядке фантазии, — то все, от мала до велика, будут выполнять только то, что он велит, иной политики он не потерпит. Кстати, барон, вы и в самом деле думаете, что Ульянова можно прикормить?