— Но, может быть, ты хочешь лишь того, что не можешь получить? Такие мужчины существуют, я слыхала; они не дорожат тем, что дается слишком легко.
У него вырвался смех, лишенный всякого веселья, он разомкнул ее руки и отвел от своей шеи.
— Если бы я думал, что ты не свернешься в клубок, словно кошка, увидевшая змею, я бы затащил тебя внутрь и снял с тебя все, до последнего лоскутка, а потом прошелся бы губами по твоей нежной коже с головы до пят. Я бы пробовал на вкус твои губы и грудь и упивался тобой. Я бы взял тебя с собой в мир радости и наслаждения и добрался бы до самой твоей сердцевинки, если бы думал, что ты мне позволишь. Но я так не думаю.
И потому не стану пытаться.
Ее охватила досада и странное болезненное сожаление. Она стиснула губы и отпрянула от него. Дернулась, освобождая запястья, и он отпустил их мгновенным, щедрым жестом, подчеркивая свое полное безразличие.
— Если бы ты попытался, — произнесла она со спокойной злостью, — я бы пришпилила твои глаза к своему лифу вместо пуговиц.
— Не сомневаюсь, — отозвался он. Он отвесил ей короткий поклон, потом откинул кожаный полог и нырнул в шалаш. Там, в темноте, он упал на одно колено и, сжав кулаки, колотил рукой об руку костяшками пальцев до тех пор, пока эта боль не пересилила раздиравшее его желание. От его рук еще исходил аромат роз.
Сирен стояла в нерешительности. Она не могла сейчас просто последовать за ним внутрь, не могла лежать рядом с ним, пытаясь сдержать неистовое стремление внутри и не выдать себя, не дать ему заметить это, если ночью они случайно коснутся друг друга. Но и вернуться к костру, делая вид, что ничего не случилось, что все осталось, как было, она тоже не смогла бы. Она медленно опустилась на песок, повернувшись спиной к шалашу. Она смотрела на темную, волнующуюся поверхность оды, вздрагивая от гулкого стука собственного сердца. Потом ей показалось, что стоит только уняться гулу барабана и жалобной песне индейского воина, созвучной смятению, как она сможет вернуться в то прошлое, когда она еще не вытащила из реки полузахлебнувшегося человека и экспедиция не покинула Новый Орлеан, до ночи, когда она вдруг обнаружила, что влюбилась развратника и никчемного человека по имени Рене Лемонье. Дикая и скорбная песня не кончалась. Она все еще звучала в ночи, когда, закоченев от холода, измученная своими терзаниями, Сирен пробралась в шалаш и устроилась возле Рене. Песня все звучала, проникая в лихорадочные сны Сирен.
Когда лагерь пробудился, на берегу обнаружилась груда товаров. К ней был приложен тщательно составленный счет, предназначенный для Сирен. На спокойной глади залива не осталось и следов «Полумесяца». Корабль отплыл с утренним приливом.