Когда Октав разделся, Питер Мариц увидел на его ногах повыше ступни такие же темно-багровые круги, какие поразили его давеча на руках великана. Кроме того, на теле его он подметил несколько рубцов — на плече, на бедре и повыше локтя левой руки, явные следы ранений. Перехватив его изумленный и вопросительный взгляд, Октав заметил с улыбкой:
— Ты, парень, не удивляйся: раны — раны и есть. Больше ничего.
— Вы сражались с чернокожими дикарями? — простодушно поинтересовался Питер Мариц.
Октав расхохотался.
— С дикарями, друг мой, ты догадлив; именно с дикарями… Но вот насчет цвета ты ошибся. Они белей тебя, пожалуй. Мы их так и называли — белыми.
— Где же это происходило?
— О, далеко, — махнул он рукой на восток, — за тысячи миль отсюда.
— В Европе?
— Да, дружок, в Европе, недалеко от тех мест, откуда родом твои предки, голландцы. Это было во Франции. В «прекрасной» Франции… Слыхал ты что-нибудь про эту страну?
— О да, теперь я понимаю! Мне учитель наш рассказывал, что Франция недавно воевала с немцами[4]. Так это вас немцы, стало быть, изрешетили? Теперь я понимаю…
— На этот раз ты, парень, ошибся. Изрешетили-то меня все-таки именно французы.
— Стало быть, вы, господин Октав, немец?
Тот снова расхохотался.
— Опять ты ошибся. Я француз, чистейший француз.
— И сражались с французами?
— А сражаться — сражался с французами. Что правда, то правда. И сражался, по правде говоря, неплохо…
— Но ведь вы сказали, что это были дикари, белые дикари… Я ничего не понимаю! — воскликнул Питер горестно, в сильнейшем замешательстве. — Разве белые дикари бывают? Среди французов разве есть дикари?.. Вы шутите надо мной, господин Октав… Из-за чего француз стал бы с французом же сражаться? Вы шутите!
— Ты парень смышленый, пожалуй я объясню тебе, из-за чего, и ты поймешь, что я с тобой не шучу, — сказал Октав, и лицо его вдруг сделалось строгим. — Если один француз занимает дворец, ест на золоте и серебре, ничего не делает, катается на дорогих лошадях и распоряжается десятками и сотнями работающих на него слуг, а другой француз живет в собачьей конуре и по десять-двенадцать часов в день проводит на работе в подземных шахтах, вот как здешние кафры — в алмазных копях, и питается со своей семьей впроголодь, а потом его вдруг, здоро́во живешь, отрывают от семьи и посылают на убой чорт знает ради чего, на какую-нибудь дурацкую и подлую войну, — то рано или поздно между этими двумя французами и произойдет сражение. Понял? Одному надоест все работать, работать и голодать, а другому не захочется расстаться со своей великолепной праздной жизнью. Вот они и подерутся… А дикарем я называю этого ошалевшего от бездельной жизни француза, который готов весь свет, все человечество истребить, только бы удержать в своей власти все эти дворцы и драгоценности.