– Одевайся.
Я оглядел себя. Майка и трусы. Босиком. Одежда нашлась на стуле у кровати, но не та, в которой я гостил у Лады. Там лежала пижама, темно синяя, новая, пара носков и теплая вязаная кофта на молнии.
– Помочь? – торопил меня медбрат.
Я начал поспешно одеваться, старался, немного напутал с пуговицами, но быстро исправился. А сам поглядывал на медбрата. Большой – опять отметил я.
Он пошел вперед, я за ним. В коридоре было пусто, только за столом, таким, как учительский, сидела женщина в белом халате, писала при свете горбатой настольной лампы, на нас не взглянула. Пахло хлоркой, спиртом – больницей пахло, как тогда, когда лежал с желтухой, и когда Ладу искали после падения.
Привел меня в уборную. Несколько унитазов стояли в ряд, никаких тебе кабинок, даже перегородок. Робея, я выбрал дальний, повернулся спиной к своему спутнику и пописал. Потом вымыл в умывальнике руки, лицо. Зубной щетки мне не предложили, а я постеснялся спросить. Может, потому что сейчас не утро? Но во рту все равно было гадко после сна.
И мы снова, также, он впереди я за ним, вернулись в палату. Медбрат оставил меня одного. Через пару минут снова вошел. За это время успел пойти дождь. Он принес с собой поднос со стаканом компота и булочкой. Я ждал, когда он уйдет, есть не хотелось, но во рту было вязко, неприятно, от этого хотелось избавиться. Но он встал, прислонившись к стене, прямо напротив моей кровати, и скучающе уставился на поднос. Я понял, нужно есть при нем. И умываться при нем, и писать. Они, наверное, боятся, что я сбегу, им ведь надо сдать меня полиции. И сдать нужно живым, следят, чтобы я в окно не выпрыгнул или головой о стену не убился, ложкой себя не заколол.
Я стал жевать булку. Люблю булочки и компот, и особенно люблю, когда они вместе. В тюрьме так кормить, наверное, не будут. Да и чем бы там не кормили, думаю, кормить будут не долго. Вчера я признался в убийстве трех человек, а Лада… А что с моей Ладой?
Я отложил булку. Заболел живот, до тошноты, до головокружения. Это не та боль, которая бывает от голода или несвежей еды, не та, которая вместе с запором или поносом, и от которой мама давала лекарства. Так болело, когда меня в школе вызывали к доске, на весь класс произносили мое имя, а потом тридцать пар глаз глядели на меня и смеялись. Так болело, когда в магазине мне нужно было поздороваться и сказать продавщице все, что мне велено купить, и я делал это долго, сбивчиво, с трудом, а она все это время недобро на меня смотрела. Когда старшие мальчишки забирали шапку или рюкзак, чтобы я за ними побегал, и я готовился к удару, сжимал кулаки. И в парке на веселых горках так болело, когда мой вагончик летел вниз. И вчера, когда я смотрел на Ладу, которую не растерзал Славик, не выгнал на улицу папа, чтобы она умерла там от голода и холода, не отравил Вовка своими таблетками, а убивал кто-то другой, убивал изнутри. А я смотрел, мучился животом, говорил ей все, что так долго складывал, склеивал из кусочков подслушанного, подсмотренного, додуманного и не дал ей телефон. Наверное, меня расстреляют. И правильно сделают.