На этой странице значок бесконечности. Я и в школе любил его рисовать, обводя по многу раз не отрывая руки. Их смерти стали продолжением их жизней. Папа бы все равно разбился не на этом перекрестке, так на следующем, и Славика рано или поздно кто-нибудь бы убил, и не окажись там штыря, торчащего из земли и выживи, Вовка все равно нашел бы себе высоту с какой прыгнуть. Да, среди них не было самоубийц, и они все предпочли бы жить, но каждый из них опять бы жил в полной уверенности, что можно, как этот карандаш, рисовать бесконечность пока не кончится грифель. К значку я дорисовал сверху носик, глазки, снизу два торчащих зубика и усики по бокам. В детстве Лада меня учила так зайчика рисовать.
Перевернул лист альбома. Здесь я рисовал волнистые вертикальные линии, несколько такими и остались, а остальные я превратил в профили человеческих лиц. Разных лиц, и мужских и женских, смешных, красивых и таких, которые никуда не годятся. Я, безусловно, виноват. Виноват тем, что хотел эти смерти больше, чем кто-либо. Я думал о них, вынашивал планы, высматривал возможности. Любовник Славикиной мамы этого всего не делал, он, наверное, хотел другого: чтобы их свиданиям с милой никто не мешал, чтобы у него не воровали сигареты, может, предпочел бы, чтобы Славик и вовсе не рождался. И однажды, не найдя пачки сигарет на привычном месте, пошел и убил мальчишку. Ведь если бы он думал об этом, готовился, как я, он наверняка сделал бы это так, чтобы не быть узнанным, чтобы не сидеть сейчас в тюрьме. И папу не любили многие. Он много плохого делал людям, я слышал, как шептались об этом наши гости. Но ведь никто не хотел ему смерти, так чтобы убить. Иначе он бы не умер по своей оплошности. Уже не говоря о хорошем Вовке, он писал в интернете, что не боится смерти, что и жизнь ему не дорога, но умирать он не хотел, он просто играл. Хотел только я, и хотел всей душой. Хотеть, может быть страшнее, чем убить. Поэтому мой профиль на этом листе черный. И навсегда таким останется.
– Леш, пошли!
В комнату заглянула мама.
– Иду.
А на этом листе я освоил новый способ. С помощью чайной ложечки раскрошил в пыль грифель от карандаша и размазал его пальцами по листу. Рисовал на этой дымке стирательной резинкой. Плавные линии, завитушки, так нежно, красиво получилось. Только в одной смерти нет моей вины, потому что я ее не хотел. И Лада сказала: «Никто не хотел». Таинственная и странная, вопиющая, ужасная, неправильная, необъяснимая. В Ладе умер ребенок.
– Ну, Леш, мы же тебя ждем!
Это уже была Лада. Она была весела и хороша собой, как и прежде, умерло ли в ней что-нибудь вместе с ребенком? Если да, то и этой смерти я не хотел, я теперь вообще их не хотел. Хотеть теперь не мое дело, думал я, закрывая альбом. Решил хотеть золотые листья под ногами осенью и пышно цветущие вишни весной, летом мороженое в вафельном стаканчике на берегу, а зимой Новый год с подарками и оливье, и непременно, непременно мамин пирог с вишней, запах которого уже проник в мою комнату. Полью его сгущенкой и запью горячим чаем, думал я, идя на кухню.