Горячий чай размягчил карамельку во рту, я пожевал ее вязкую, и она прилипла к зубам.
– Тогда завтра – сказал я, немного коверкая слова из-за налипшей конфеты.
Дядя Паша махнул рукой, мол «да, да, уже договорились», и взял с подоконника газету со сканвордами. Я поднялся, уступил ему место за столом. Он сел, одной рукой отодвинул пустую посуду, объедки, положил перед собой газету, сходу вписал три слова. Профессионал, – с восхищением подумал я.
Я прибрал со стола, прополоскал кружки, вынес мусор. Наконец-то снял мокрые ботинки, поставил их на теплую трубу, носки в пакет – отнесу домой постирать, с ногами залез на кровать. Принялся за свои художества. Для этого я приспособил фанерку, которую здесь же в котельной нашел. Клал ее на колени, сверху альбом, картинку. Я уже давно не рисовал из головы, с тех пор как Лада уехала, только срисовывал. Это могло быть что угодно: мультяшка с конфетного фантика, корова с пачки молока, актриса с газетной вырезки. Конечно же, овладевший мной образ Веры манил, но я не решался.
Я обязательно нарисую тебя, Вера, просто пока боюсь. И рассказал ей про Ладу. Разговоры о том, что Марсель заберет ее в Америку, длились долго. Марсель все говорил: «здесь делать нечего» или «бизнес здесь задыхается», мама на это кивала, Лада ходила на курсы английского языка, а я не верил. Когда они приехали попрощаться, мама плакала, а я всё сделал, как надо – пожал Марселю руку, поцеловал Ладу в щеку, сказал «у-удачи». Ведь Лада уже давно была не моей. Мы жили с мамой вдвоем, я лежал в больнице, зачем-то ходил в школу, и каждый раз, идя к Ладе в гости, или ожидая ее визита, я знал, что уже не буду той радостной собачонкой, что встречает хозяина у порога, царапает в ожидании дверь, виляет хвостом. Я буду послушно сидеть в указанном мне углу и жалобно подвывать, так тихо, что не услышит никто.
После Ладиного отъезда я много раз пытался ее нарисовать, но не с фотографии, а сам. А она все не выходила. Карандашные портреты мне хорошо удавались. В больнице я к тому времени уже много кого нарисовал. Медсестры надо мной подшучивали «о-о, наш Пикассо идет!». Но однажды нарисовал девочку, ей было лет десять, в больнице она лежала с мамой. Та девочка, уже и имени ее не помню, а может я его и не знал, не двигалась и не ела самостоятельно, не говорила. Я нарисовал ее хорошо, похоже, только ротик ей на портрете закрыл. Подарил картинку ее маме, а та заплакала. После этого я никого больше не рисовал. Вот попытался Ладу, но оказалось, что я ее не помню, как будто я ее и не знал, на бумаге выходила другая Лада – может мамина, может Марселя, но не моя.