Зашел в квартиру, торопился, волновался, уже хотел пройти в комнаты не разуваясь, но вовремя спохватился, снял ботинки. Навстречу мне вышла мама.
– Лешенька, – привычно приветствовала меня она.
Ее «Лешенька» всегда соткано из светлой радости и тихой, почти незаметной грусти. Наверное, мама сама вся из этого соткана.
– Марсель? – на «Ма» топтался так долго, что вроде и «мама» сказал и задал свой главный вопрос.
– В спальне, – и поколебавшись, добавила – Леш, я тебе после больницы, еще днем собиралась сказать, но ты куда-то…
А я уже шел в спальню, да мама и сама не договорила.
Марсель сидел на кровати среди раскрытых чемоданов. В руках держал рубашку, которую аккуратно складывал на коленях. Увидел меня, не удивился, лишь кивнул, утром же виделись.
А у меня сплошные круги, снова – переступил порог, один шаг вперед и оробел. Но Марсель – это не четыре пары сердитых полицейских глаз, он страшнее, намного страшнее. И чтобы заговорить с ним, понадобилась не смелость, не преодоление в себе школьника у доски, мне пришлось сжать в кулаках всю свою злобу, ненависть. И я сжал. Сжал так крепко и больно, что рукам впервые за долгое время стало тепло, даже горячо.
– Ты бьешь Ладу. Бьешь. Мою. Ладу.
Не с того хотел я начать.
Но теперь они вырвались из меня, эти звери, я держал в руках концы их поводков, но они чуяли свободу, бесновались. Дай им эту вожделенную свободу, и они разгромят весь дом, так, чтобы размяться, а я буду смотреть в ужасе, надеяться, что они от этого устанут, остынут. Но боюсь, их хватит на большее, боюсь, они не пощадят…
Марсель смотрел на меня спокойно, выжидающе, и глаза его казались уставшими, как еще недавно у того полицейского. Он перестал складывать рубашку, оставил ее лежать на своих коленях, сверху положил руки.
– Ты доктора убил. А жену его в тюрьму посадили. Потому что ты им денег дал.
Вот вроде бы и все, что я мог ему сказать. Но каждое мое слово сопровождалось глухим ударом кулака о стену. Бился зверь, сильный, неудержимый, и от каждого моего слова еще сильнее становился.
Марсель встал, бросил рубашку в раскрытую, голодную пасть ближайшего чемодана и направился ко мне. Подошел, секунды две, бесконечные, напряженные, страшные, смотрел мне в глаза. Потом в один шаг обошел меня, захлопнул дверь за моей спиной.
Клетку запер. Остался с моим зверьем один на один. Будто и не чуя опасности, он вернулся на прежнее место где только что две бесконечные, напряженные, страшные секунды смотрел мне в глаза.
Говорил он шепотом, шипящим, свистящим, сквозь сжатые зубы:
– Смотри, чтобы мать этот твой бред не услышала. Я только ради нее в это ввязался. Она же не переживет если тебя в дурке или в тюрьме закроют.