– Я совсем одна, понимаешь?
– Живешь одна?! Круто!
– Да, нет, не одна, у меня есть там…
– А-а.
– Внутри, понимаешь, сосем одна.
– Как я хочу жить без родоков. Как они достали!
Я расчесывала Лилины волосы – длинные, тяжелые, и хотела такие же, но понимала, что одних волос «как у Лили» мне будет мало. Она позволяла мне это – ей было приятно, а мне лестно. А еще противно до ненависти к себе, что так нравится перебирать их пальцами, сплетать в незамысловатую косу, чувствовать, как поддается ее голова, когда я тяну прядь на себя.
Мне хотелось, чтобы Лиля сделала, что-нибудь гадкое, мерзкое. Ведь глупое – я бы простила, злое – оправдала. Мне хотелось предательства, низости. Хотелось, например, влюбиться, и чтобы она увела у меня любимого. Но как тут влюбишься?
Лиля как назло не давала повода в себе разочароваться. Она завораживала. У Катрин красота была банальная – большие глаза, пушистые ресницы, длинные ноги, а с Лилей все было по-другому. Было в ней что-то неуловимое, необъяснимое. Тоньше аромата, неосязаемее его. С этой тайной рождаются. Как пантера, которая не учится своей походке, грации, хищному взгляду раскосых глаз…
В тайне я лелеяла двух своих детенышей – выстраданных, еле выдуманных. Во-первых, рассуждала я, Лиля – безмозглая, потому что учится плохо, точнее не учится совсем. А во-вторых, распущенная, потому что не отгоняет от себя своры почитателей. Иногда и по коленке себя погладить позволяет, и за руку подержать, и даже самым гадким дарит снисходительные улыбки.
И я ей в укор продолжала хорошо учиться, и единственного верного своего рыцаря Костю била по рукам.
Но она от того и была так великолепна, что не видела меня, моих укоров, мучений, обид. Она от того и была так великолепна, что видела только себя.
– Затяни потуже, – говорит Лилина сестра, которая ни как Лиля – попроще, невзрачная – а то живот видно.
Мать объясняет ей, что потуже нельзя и уже в который раз велит отправляться к гостям.
Те все прибывают.
Лиля, наверное, и сама бы не прочь затянуть потуже. Вертится перед зеркалом, посмотрит на себя справа, посмотрит слева.
Конечно, видно.
– Да не видно! – настаивает мама. – Скажи, дорогая, ведь не видно? – обращается она ко мне.
И я вру, что не видно. Все равно же все соврут – те, которые прибывают.
Мама вокруг Лили кружит, хлопочет. Сама маленькая, кругленькая и платье у нее смешное – с рюшачками. Я, наверное, уже час здесь сижу, и ничего мне не хочется. Ни женщины этой суетливой, ни платья белого в пол, ни живота. А внутри пусто, хотя должно быть светло и радостно от того, что Лиле больше нет, и не жить мне впредь в ее великолепной тени. Она теперь стоит вон там, метрах в трех от меня бледная и безучастная, и пытается поверить маме, что живота не видно.