– А Антонина Васильевна?
– Еще в позапрошлом.
– И дед Макар?
– За нею следом. Как жеж он без нее.
– Дядь Паша…
– Оглох совсем, и видит не дальше своего носа.
Никто не спит, думаю.
Грудь сдавило. Вдыхаю побольше воздуха. Дыхание дрожит, от того звучит будто посмеиваюсь. А на выходе и впрямь смеяться начинаю. Нервно, отрывисто.
– Никто не спит?
И уже, наверное, плачу. От смеха ведь слезы на глазах, как говориться, выступают, а тут-то ручьями бегут.
– Никто не спит?
Не знаю, что в этот момент делал Ян, но как мне казалось, это он должен был меня обнимать, прижимать к своей груди. А обнимала его бабуля.
Уж, небось, совсем приняла меня за умалишенную. Да и вид соответствующий – одежда с чужого плеча, на носу синяк от встречи с панелью Левиного автомобиля, на лбу раны от хлесткой ветки.
Постаралась втиснуть меж всхлипов очередной вопрос.
– Куда все подевались-то?
Тамара Валентиновна гладила меня по голове. Медленно, тщательно, вела рукой ото лба до впадинки, что чуть ниже затылка. Рука твердая, тяжелая.
– Как звать-то тебя?
– Васькой.
«В-в» приходится на шумный вдох.
– Васькой кота моего зовут.
Я отстранилась, выпрямилась, нос вытерла.
– Василиса.
– Уехали.
– Куда?
– Кто куда мог.
Я шумно шмыгнула носом.
– А Страшилены, ой, то есть Слав…
Договорить не удалось. В дверь постучали.
Приходили тети Маши, бабы Зины, Валентины Петровны, дяди Саши… Целовали Яна, спрашивали о своих Анечках, Дашеньках, Ванечках. Не видел ли, не слышал ли, не встречал? После первых нескольких старичков, которые ушли ни с чем, Ян вдруг вспомнил, что Анечку, Дашеньку и многих других все-таки мельком видел. Что все у них хорошо, и что передавали привет бабушкам, дедушкам, папам и мамам.
Благодарные гости, оставались к столу. Ничего не ели, а только рассказывали, как кого-то родили, нянчили, крестили, провожали…
Глава 3
Напротив кровати на стене висели часы. Я ждала пока длинная стрелка доковыляет до двенадцати, чтобы убедиться, что кукушка не вылетит. Как не вылетала во всех таких же точно часах в моем детстве. Взрослые, счастливые обладатели этой абсолютно замечательной штуковины, застав меня на посту, обычно говорили: «Не вылетит, сломан механизм». А я все равно ждала.
Я не стала есть, попросилась спать. Тамара Валентиновна уложила меня на кровать, наверное, из тысячи перинок. Высокая, мягкая, сырая. Ни согреться, ни заснуть я в ней не могла, и хотела обратно на табуреточку у печки. Но снова выйти постеснялась.
Когда голоса на кухне стихли, зашел Ян. Он прикрыл за собой дверь и сел на край кровати у моих ног. Сначала притворилась, будто сплю. Потом передумала и открыла глаза.