– Пап, ну зачем ты руками махал, в твоем-то возрасте, с твоим-то сердцем… Да и было бы об кого мараться.
Дерьмо… Они, она, считают меня дерьмом! Господи, какое гадкое чувство – понимать, что любимая женщина считает тебя самым последним мерзавцем. А главное, у нее есть для этого повод.
Наверное, мне лучше уйти сейчас. Но сначала…
– Алло, Константин Федорович, прошу вас, пришлите своих специалистов со всей необходимой аппаратурой на улицу Троицкая, дом десять, квартира девяносто пять, нужно срочно осмотреть одного человека. Да, сердце пошаливает. Если сможете сами приехать, буду более чем благодарен, во всех смыслах этого слова.
Закончив разговор с доктором, решительно прошел в гостиную. Обращаться с собой как с мебелью, нашкодившим щенком, вытирать о себя ноги я не позволю даже семейству Лазаревых.
Николай Алексеевич бледный, тяжело дышащий, сидел на диване, Таня с мамой находились по обе стороны от него, ободряюще держали каждая за руку, встревоженно заглядывая в мужское лицо.
На мой приход никто не обратил внимания. Конечно, я ведь пустое место, недостойное их высокопринципиальной семьи. Но пустое место тоже умеет разговаривать:
– Я вызвал бригаду врачей из одной очень хорошей клиники, специализирующейся на сердечно-сосудистых заболеваниях, они скоро приедут.
– Нам ничего не надо, – слегка воинственно произнесла Таня, – мы справимся.
А взглянуть позабыла, гордячка, точнее сознательно не смотрела в мою сторону.
– Никаких врачей, сейчас отпустит. Я себя знаю. Посижу, таблеточку съем, и все хорошо будет, – ворчал Николай Алексеевич.
– Конечно, справитесь, но пренебрегать здоровьем все же не стоит.
Таня, все семейство Лазаревых, промолчали. И никто даже не подумал поблагодарить за заботу.
– До свиданья, пойду, пожалуй, как я вижу, сейчас не самое лучшее время для разговоров.
Развернулся. Элементарных слов прощания тоже никто не произнес. Что неудивительно, я ведь «богатый паршивец» и «дерьмо».
Вышел в коридор.
– Александр Иванович, подождите!
Повернулся. Ну надо же! Меня догоняла Андалузская красавица. Тонкие женские пальчики держали какую-то картонную коробку.
Вот так, Шувалов, теперь ты для нее Александр Иванович.
– Та-а-ня, – протяжно, с затаенной мукой прошептали мои губы.
Розочка вздрогнула, скривилась, словно от боли, но взгляда на меня не подняла. Смотрела немного в сторону, смотрела на пол, чертову картонную коробку, смотрела куда угодно, только не в мое лицо. Хотелось прижать ее к стене, впиться в пухлый девичий рот губами и целовать долго-долго, пока она не станет извиваться подо мной возбужденной кошкой, шепча в беспамятстве: «Сашка, любимый»… Боюсь, не станет…