— Я представить не могу, что ты пережил… — она запнулась. — Но ведь это делали не миротворцы, а шиптары. Миротворцы, напротив, пытались нас защитить. Нас и их, друг от друга…
Он чувствовал неуверенность в ее голосе и уже знал, что победит.
— Защитить? Нас никто пальцем бы не тронул, если бы они там не появились. И так везде, Невена. Везде. В какой-то момент красивые слова и добрые проекты сменяются автоматами и танками, чужими военными на твоей земле и реками крови. Когда это случится в следующий раз? Завтра? Через месяц? Через год или пять лет? Если ты не видишь этой угрозы, это не значит, что ее нет.
— Но, если мы не дадим повода… — она запнулась, не договорив. Эмоции становились сильнее, и вся ее привычная картина мира начала тонуть в вине и сочувствии.
— Моему младшему брату было восемь лет, — добил ее Иван. — Он никому не давал повода.
Он прекрасно знал, что допускает сейчас грубую логическую ошибку, но его расчет был абсолютно верен: она слишком порядочна, чтобы спорить с человеком, который пережил такое. Она ничего не ответит ему, и в их мягком поединке победителем останется именно он.
— Если они снова сотворят подобное, сможешь ли ты жить с осознанием того, что помогала им? Можешь ли ты сейчас жить с этим сознанием после того, что они уже сделали? Ты тусуешься с этим своим Ральфом, который прикатил сюда на курорт и встречается с тобой сразу же — ты сама говорила — после смерти жены. И он даже ни на секунду не подумает о том, какую боль его страна принесла нашему народу. Ему плевать на все: на нас, на наши потери, на свою жену. Он же просто использует тебя, Невена. Ты чиста, искренна, добра. Ты даже не способна разглядеть, какой он хищник. Но я видел этих хищников своими глазами, когда они смотрят на тебя через прицел автомата и кичатся твоей беспомощностью. Я не забуду этого никогда!
Вот сейчас он достиг кульминации: сжал губы, выставил вперед подборок и посмотрел ей прямо в глаза. Демонический, обжигающий взгляд, наполненный болью и силой, ненавистью и страданием, испепелял ее. Остался последний штрих — он придал своему лицу выражение запоздалого раскаяния, опустил глаза и тихо сказал:
— Прости. Я не должен был все это на тебя вываливать. Но ты такая… удивительная. Перед тобой хочется раскрыться полностью. Я ведь годами этого не вспоминал, а тут…
Он играл, и ему казалось, что небо и земля, горные хребты и морская гладь, облака и холмы — все застыло, зачарованное чудом его таланта. Он играл, и созданный им образ прорывался и расцветал, разрывал невидимые стены души и обрастал плотью, оживал и начинал дышать опьяняющим запахом горных трав — жадный до жизни, поглощенный процессом рождения, немного пьяный от медовухи.