Надо позавтракать. Но есть совсем не хочется. Выдержу так? Нет, всё-таки надо что-нибудь проглотить. Что бы я делала, если бы на свете не было шоколада!.. Господи, какие дурацкие мысли. А о чём будешь говорить сегодня? С чего хоть начинать-то будешь?.. Ой, мамочки, ни фига не помню! Башка пустая как турецкий барабан.
Да и хрен с ней, в конце концов. Сколько можно! Что-нибудь вякнем.
Как хорошо на улице. Солнышко. Асфальт умытый поблескивает. Клёны с чёрными стволами негромко разговаривают, листьями своими благородными покачивают. Троллейбус, вон, остановился. Чистенький, светлый. Влезть в него, да и махнуть отсюда к чёртовой бабушке. Побродить по усадьбе Кусково, в Новогиреево на прудах уточек покормить. Да мало ли куда ещё…
Они собираются нехотя, как будто из-под палки. Неведомский неслышно заходит в зал, садится где-то в стороне и сразу погружает свой массивный нос в принесённый им под мышкой журнал. Грузный Федотов с «бадиком» громыхает вдоль прохода и, добравшись до стола, сразу принимается пить минералку. Роза в своих лохмотьях усаживается у окна, не переставая что-то писать в толстой тетради. Онищенко в элегантном светлом костюме устраивается рядом с председательским местом. Говорят, стал, подлец, в последнее время то и дело кидать «чёрные шары». Что б ему уехать на это время куда-нибудь на симпозиум! Нет, припёрся, засранец., по мою душу.
От этих мыслей отвлекает появление Леонида Валерьяновича, который прилетел из своего далёка для того, чтобы сыграть роль моего официального оппонента. Он – единственный, кто интересуется, нахожусь ли я в зале и вообще, существую ли в природе. Отыскав меня глазами, ободряюще улыбается и тут же отворачивается со строгим видом, дабы не давать пищу нежелательным суждениям.
Шеф со своей «зубочисткой» присаживается ближе к выходу. Он не переставая говорит ей что-то полушёпотом, и с моего места видно, как эта дура на глазах расцветает и начинает флюоресцировать.
Потихоньку в зал набираются аспиранты, командированные инженеры с периферии, студенты-старшекурсники и всякие праздношатающиеся. Ждут Ульянова. Он входит в сопровождении двух негроидов в чуднЫх, словно вязаных, шапочках. Не садясь за стол, подписывает какие-то бумаги, сердечно пожимает их фиолетовые руки и занимает председательское место.
Когда я оказываюсь на эшафоте, выясняется, что вся честная компания уже сидит за длинным столом в опасной близости от меня. Беру указку и начинаю, тыча в плакат почему-то толстым её концом. Спохватываюсь, переворачиваю как надо и правильным остреньким кончиком, словно кием, угождаю прямёхонько в крепёжный магнит. Он съезжает, и угол плаката беспомощно повисает как придорожный лопух в июльскую засуху. Поправляю его при гробовом молчании аудитории, которая, видимо, сочла, что всё это было подстроено мною для получения дешёвой популярности и отвлечения внимания высокой публики от никуда не годного содержания. Аудитория вообще ведёт себя неадекватно, оживляясь в самых неподходящих местах и неизменно игнорируя всё то, что представлялось мне наиболее значительным и интересным. Неведомский продолжает читать свой журнал, Роза строчит выкладки в толстенной тетради, Ульянов рассматривает цветастые буклеты, которые, судя по их пестроте, прилетели к нему в руки прямиком из Африки. Только Онищенко сверлит глазами то меня, то демонстрационный материал, время от времени принимаясь лихорадочно листать разложенный перед ним текст и делать карандашом какие-то пометки – что, на мой взгляд, уже просто свинство.