Как он там? Жив ли вообще? А вдруг тяжело ранен? Хельмут набрал в грудь побольше воздуха, чтобы успокоиться и не думать о плохом. Правда, ему тут же захотелось броситься вслед за отрядом, что он послал к главным воротам, разыскать там Генриха, даже если он ещё не прорвался внутрь… Хотелось самому сломать эти ворота к чёрту одним ударом ноги, броситься навстречу штурмующим, прорвавшись сквозь толпу воинов — как сейчас он прорывался сквозь вражеские ряды, ощетинившиеся копьями и алебардами. Генрих где-то там, в большой опасности, в водовороте смерти, и Хельмут не мог думать об этом без боли в сердце.
Но он, естественно, никуда не побежал и не стал никого искать. Это было бы очень опрометчивым, неразумным поступком: пытаясь удостовериться, что жизни Генриха ничего не угрожает, Хельмут мог бы лишиться собственной жизни, и это было бы попросту смешно.
Военный лагерь из-под стен Лейта никуда не делся. Далеко не все смогли покинуть свои шатры и палатки и перебраться в отвоёванный замок: видит Бог, гостевое крыло и казармы не были бесконечными и могли вместить лишь ограниченное количество человек. Осень пока ещё не мучила холодами и дождями, хотя леса уже начали покрываться золотыми вуалями, а солнце с каждым днём всё раньше закатывалось за горизонт, не особо щедрясь на тепло и свет.
Хельмуту повезло не только поселиться в одной из комнат гостевого крыла, но и снова оказаться рядом с комнатой Генриха — их разделяла одна стена, толстая и холодная.
После битвы они виделись, и не раз, но мельком, коротко, успев уточнить друг у друга только о самочувствии после боя. Генрих был цел и невредим, Хельмут на свои лёгкие раны тоже не жаловался — их быстро обработали и перевязали, после чего боль и неудобства тут же исчезли.
Да и не о ранах Хельмут думал в тот момент.
Точнее, была у него рана, которую вряд ли мог исцелить лекарь.
Казалось, та злосчастная стрела, случайно прилетевшая откуда-то с центральных ворот, попала в не только в Вильхельма, убила не только его, пронзив его шею насквозь… Казалось, что и Хельмута она как-то тоже смогла задеть. Не снаружи, нет: ни один миллиметр его тела от той стрелы не пострадал. А вот душа… Наконечник стрелы оказался отравлен, но не ядом, а горечью потери и чувством вины, тревожным опустошением и страхом…
Хельмут носился по своей комнате туда-сюда, не зная, что с этим делать.
Холодный разум уверял: «Вильхельм был предателем, если бы он перевёл свой отряд на сторону врага, штурм вряд ли бы увенчался успехом. И о его преступной попытке узнали бы абсолютно все, его имя бы оказалось покрыто позором — и не только имя». Хельмут уже не раз пытался объективно рассуждать об этом — и до битвы, и после. Он знал, что у него не было выбора и что он, исходя из здравого смысла, поступил совершенно правильно и не заслуживал осуждения или угрызений совести.