- А Вы…
- А вот моё имя не должно звучать нигде, и это категорическое требование.
Спустя неделю.
Пыхтящий от негодования Андрей принёс мне кипу газет, и отложил несколько из них рядом с основной кипой.
- Что-то любопытное, Андрей Ефимович?
- Очень синхронный залп в Вашу сторону, Пётр Николаевич.
- И кто на этот раз взял на себя функцию картечи?
- Граф Лев Николаевич Толстой.
- Знаю такого, как же не знать. Читал без удовольствия, но талант отрицать нельзя. Большая статья?
- Огромная, но важнейшее я очертил красным маркером.
Да-да! Маркеры, как и фломастеры давно запущены в производство и уже принесли в казну что-то около четырёх миллионов рублей. Так, что за газеты? Ага, «Русское слово», «Русские ведомости», «Телеграф», «Таймс», «Вся Москва», «Монд» и ещё десяток. Ага, статья одна во всех. Действительно, синхронный залп. Читаю только отмеченное, поскольку Толстой – писатель на любителя, как и Проханов в том, моём будущем.
Ладно, читаем:
«Что же касается самодержавия, то оно точно так же если и было свойственно русскому народу, когда народ этот еще верил, что царь – непогрешимый земной бог и сам один управляет народом, то далеко уже несвойственно ему теперь, когда все знают или, как только немного образовываются, узнают – во-первых, то, что хороший царь есть только «un heureux hasard», a что цари могут быть и бывали и изверги и безумцы, как Иоанн IV или Павел, а во-вторых, то, что, какой бы он ни был хороший, никак не может управлять сам 130-миллионным народом, а управляют народом приближенные царя, заботящиеся больше всего о своем положении, а не о благе народа…
Самодержавие есть форма правления отжившая, могущая соответствовать требованиям народа где-нибудь в центральной Африке, отделенной от всего мира, но не требованиям русского народа, который все более и более просвещается общим всему миру просвещением. И потому поддерживать эту форму правления и связанное с нею православие можно только, как это и делается теперь, посредством всякого насилия: усиленной охраны, административных ссылок, казней, религиозных гонений, запрещения книг, газет, извращения воспитания и вообще всякого рода дурных и жестоких дел.»
Ничего особенного, тупая либерастическая хрень, памятная мне с середины восьмидесятых двадцатого века. Впрочем, надо признать, что для конца девятнадцатого века весьма звучно.
Что там возмутило Андрея во втором отрывке? Читаю:
«Что станет с Россией? Россия? Что такое Россия? Где ее начало, где конец? Польша? Остзейский край? Кавказ со всеми своими народами? Казанские татары? Ферганская область? Амур? Всё это не только не Россия, но всё это чужие народы, желающие освобождения от того соединения, которое называется Россией. То, что эти народы считаются частью России, есть случайное, временное явление, обусловливаемое в прошедшем целым рядом исторических событий, преимущественно насилий, несправедливостей и жестокостей; в настоящем же соединение это держится только той властью, которая распространяется на эти народы.»