. И по-прежнему многие узы связывали эту религию, приносившую в жертву божеству жизнь мужчин и стыдливость женщин, с нравственным уровнем неуживчивых и кровожадных племен. И когда Гелиогабал попытался ввести ее непристойные и жестокие обряды в Италии вместе со своим Ваалом Эмесским, совесть римлян решительно восстала против этого.
Как же тогда понять то, что сирийские боги все же навязали себя Западу, добившись признания даже у цезарей? Дело в том, что семитское язычество, в отличие от религии, пришедшей с нильских берегов, нельзя оценивать исключительно по отдельным обычаям, которые кажутся возмутительными и увековечивают в недрах цивилизации варварство и наивность общества, не знающего культуры. Как и в Египте, необходимо делать различие между бесконечно разнообразными верованиями народа, кроющимися в местных обычаях, и религией жрецов. В Сирии было много крупных святилищ, где ученое жречество размышляло и рассуждало о природе божественных сущностей и смысле традиций, унаследованных от далеких предков. Оно постоянно стремилось — руководствуясь при этом собственными интересами — к усовершенствованию священных обычаев, к изменению их духа, тогда как буква оставалась неизменной, с целью привести их в соответствие с новыми чаяниями более продвинутой эпохи, и у него были свои мистерии и свои посвященные, которым оно открывало премудрость, стоявшую выше грубых верований толпы{241}.
Часто из одного и того же принципа можно вывести диаметрально противоположные следствия. Похоже, что именно таким образом древнее представление о табу, превратившее храмы Астарты в дома терпимости, стало основой сурового морального кодекса. Семитские племена неотступно преследовал страх табу. Многие вещи были нечистыми или священными, так как из-за исходной путаницы эти два понятия не знали четкой дифференциации. В результате способность человека использовать для своих нужд окружающую его природу была ограничена множеством запретов, оговорок, условий. Тот, кто прикасался к какому-то запретному предмету, считался оскверненным и испорченным; близкие его избегали, и он уже не мог участвовать в жертвоприношении. Чтобы смыть с себя этот грех, он должен был совершить омовение или другие известные жрецам церемонии. Чистота, сначала понимавшаяся исключительно физически, скоро стала ритуальной, и наконец духовной. Жизнь была опутана сетью подробных предписаний, всякое нарушение которых вело к потере прав и требовало покаяния. Вся жизнь была наполнена заботой о том, чтобы постоянно поддерживать себя в состоянии чистоты или вернуть ее, когда она утрачена. Это было свойственно не одним семитам, но они возвели чистоту в ранг основной ценности