Из состояния благоговейного покоя, граничащего с покоем смерти, его вырвало звонкое, назойливое тявканье. Он, растерявшись, с досадой открыл глаза. Через его вытянутую ногу перепрыгивал маленький шпиц. Зверек то подпрыгивал, преодолевая для своих размеров невероятное препятствие, то пролезал, прижавшись пушистым брюшком к земле, под коленом Даниила, легонько задевая штанину виляющим хвостом.
– Буба, ко мне! – прозвучал женский голос (довольно приятный) где-то за деревьями, в другом конце заворачивающей на восток тропы. – Буба!
Шпиц, громко тявкнув, по направлению голоса, потом на ногу Даниила, на него самого, поспешил к хозяйке, пачкаясь в грязи, перебирая короткими лапами.
Даниил, потерявший возможность, как и желание, заснуть, забыв об усталости, о бессонных ночах, последовал за собакой.
Шпиц принадлежал одинокой женщине в черном. Она сидела на лавочке, совсем одна, в дальнем завитке тропы «Олеся». Женщина показалась Даниилу меланхоличной, задумчивой. Миловидной. Не красавицей, но миловидной. Она пускала мыльные пузыри. Даниил с детства любил эту забаву.
– Доброе утро, – поздоровался он и улыбнулся. У него были ямочки на щеках, очаровывающие любого собеседника, даже самого грустного и самого одинокого.
Женщина от неожиданности вздрогнула, неуверенно, на одну щеку, улыбнулась. С сомнением посмотрела на маленькие наручные часики.
– Сейчас четыре часа пополудни. Поздновато для утра, вам не кажется?
– Не люблю день, не люблю вечер. Вернее, день мне абсолютно безразличен, а вечер внушает жутковато-сладковатое предчувствие ночи, легкую тоску, снотворную усталость, от которой тяжелеет тело, и иррациональный страх перед завтрашним днем, ведь завтра – это будущее. А будущее для неуверенного в нем человека – страшная вещь. Поэтому я всегда говорю «утро». Ведь утро – символ начала, яркого солнца и блеска росы.
Пухлые губы приоткрылись. Она заворожено слушала, забыв о пластмассовом колечке, с которого мыло капало на асфальт, оставляя совсем не радужные и совсем не волшебные темные пятна.
– Доброе утро, – ответила она, улыбаясь. На ее коленях лежала книга в дешевой обложке. Такой знакомой обложке. – Присядете?
– С удовольствием.
Он сел справа от нее, на расстоянии четырех кулаков, одной ступни Даниила или полторы ступни Любочки.
– Меня, кстати, Люба зовут, – сказала она тихо, пуская пузыри. Они разлетались в разные стороны, маленькие, мокрые, быстрые. – А вас?
Любочка посматривала за Бубой, прыгающей в кустах.
– Даниил, – рассеянно ответил он.
Обложка казалась знакомой до боли в глазах. Красный корешок. Мелкий шрифт.