– Я хочу, чтобы она знала, кто её мать. Чтобы она знала, что я её люблю, что я её не бросала. Я хочу с ней общаться, видеть, как она взрослеет. Каким человеком становится. Разве я хочу чего-то плохого? Я имею право… быть для своей дочки матерью.
Сестра меня выслушала, смотрела на меня, но я не понимала её взгляд. В нём был и оттенок сочувствия, но в то же время, она будто не готова была со мной согласиться. Также на меня и мать смотрела. И от этих взглядов я убегала обратно в большой город. Потому что чувствовала себя так, будто меня предали. Никто из них ни разу меня в открытую не поддержал. Будто пытались найти себе оправдание, мол, я уеду, а они останутся в этом городке, где нужно общаться с людьми, работать на Мезинцевых, встречаться с ними в школах и на улице. И лучше не выделяться из толпы, придерживаться общего мнения. Уверена, что Дашка, с тех самых пор, как её муж стал работать на лесопилке, при каждой случайно встрече с бывшими родственниками, выдаёт раболепную, сожалеющую улыбку. Ведь она не виновата, что у неё такая сестра, с нескладной судьбой.
Маленький городок, в котором я родилась и выросла, жители которого с самого детства не были со мной добры и участливы, стал для меня будто другим миром. Изнанкой моего существования, куда я возвращалась и возвращалась, будто в наказание за свою наивность и доверчивость. Можно было одним движением руки разорвать все связи, закрыть в своём сознании болезненные воспоминания, но надежда на лучшее меня продолжала держать, причем, держалась я в подвешенном состоянии, словно, стоя на цыпочках и на одной ноге. Старательно балансировала, упираясь лбом в непробиваемую стену. И мечтала только об одном: что однажды встречусь со своей дочерью лицом к лицу, посмотрю ей в глаза, и буду знать, что у меня есть на это все права. Что меня больше никто из её жизни не выгонит.
Ради этого я живу.
На следующий день, проснувшись, я долго лежала, уставившись на старенький, побеленный потолок. Макс спал на соседнем диване, я даже не слышала, когда он вернулся. Наверное, под утро. А я лежала и думала о том, что собираюсь делать. Затем на часы взглянула. То, о чем я думала, вызывало тоску в душе. Знала, что делать то, что собираюсь, не следует, это лишь доставляло лишние страдания, но также прекрасно осознавала, что не пойти не могу. Сейчас встану, соберусь и поеду… караулить.
Вот уже год бывший муж по воскресеньям, в одно и то же время, возил Лизу в детский центр, в развивающую группу по хореографии. Я случайно об этом узнала, и с тех пор, когда приезжала в город, караулила их у детского центра. Не кидалась на встречу, не пыталась поговорить, уже давно мне объяснили, что совершать подобные необдуманные поступки, лишь ухудшать своё положение. Поэтому я приезжала, и стояла где-нибудь в сторонке, в надежде хотя бы мельком увидеть дочку. Посмотреть, как она подросла, насколько изменилась. Не каждый раз, но мне это удавалось. И каждый взгляд на своего ребенка был подобен выстрелу в моё сердце. Я едва не захлёбывалась от боли, наблюдая со стороны, не имея возможности подойти. Особенно, если видела Лизу с Ольгой, а не с Васей. То, как Лиза держит за руку другую женщину, как улыбается ей, что-то рассказывает – это будто маленькая смерть. А всё, что оставили мне – это подглядывать из-за угла. Разве это справедливо?